Ника Ракитина - ГОНИТВА
Айзенвальд бережно прикрыл убитого лохмотьями делии, провел ногтем по пятнам на полу.
– Он еще пробовал ползти.
– С ножом в сердце?
Генерал разогнулся, пожимая плечами.
– Это ж так замордовать не по-людски… безоружного, – вздохнул нотариус. – Спать теперь ночью не смогу.
И ничего подобного. Храпел так, что тряслись шибы в мелких окошках. Айзенвальд из-за этого не мог заснуть и сидел, держа ладонь над свечой, наблюдая, как кровь сквозь кожу просвечивает красным. Ладони было горячо. Саднил порез на левой руке и царапина под лопаткой – Тумаш задел случайно, когда пытались восстановить картину преступления. Они были примерно одного роста и сложения – Гивойтос с Ведричем и Тумаш с Айзенвальдом. И имитация с реальностью совпала, косвенно подтверждая вину Алеся – вот у Кугеля не получилось так ударить, как ни старался: рост не тот. Антося этих попыток не хвалила, но и не препятствовала, даже в меру надобности цедила пояснения. Она еще раз признала при свидетелях нож, как принадлежащий жениху, но был ли он при Алесе в ночь их последнего свидания, сказать не могла. Тумаш сердился на Айзенвальда за его дотошность и потому, когда нотариус отправился спать, остался безмолвным спутником панночке во время ночного бдения. Отставной генерал видел сквозь двери, как молодые люди преклонили колена в домашней часовне по обе стороны алтаря с венцом из горящих свечей и молча молятся за мертвых. Он постоял и тихо ушел, стараясь не нарушить их сосредоточения. Над миром царили звезды. Диаманты, разбросанные по черному бархату над кружевными лапами сосен. Было очень холодно. Вдалеке прелюдией к ночи раздавался волчий вой. Айзенвальд оглянулся на единственное освещенное окно и ушел к сытому теплу конюшни, конскому храпу и запахам лета. К свече, горящей в плошке на полу. Но спать не мог. Невзначай оброненное Кугелем "не по-людски" не шло из головы. Генерал стал ходить по покою: три шага на четыре, запинаясь об угол стола. Сено хрустело под сапогами. Наконец, решительно вылил в чашку остатки водки, а чашку опрокинул в себя, и разбудил нотариуса. Тот заворочался, как ежик в логовище, сел, выпав из шубы, душераздирающе зевнул и перекрестил рот.
– Могла это сделать навка?
– А?…
– Навка могла это сделать? Убить Гивойтоса?
– Нет, они боятся янтаря.
И тут же захрапел снова. Айзенвальд не стал ему мешать. Оделся и вышел на воздух с непокрытой головой. Окно часовни все так же светилось. Сквозь стекло виднелись коленопреклоненные фигуры. Но генерал из вестибюля свернул в другую сторону и, светя под ноги прихваченным фонарем, по лестнице, где они нашли Ульрику, прошел в левое крыло. Знакомую анфиладу наполняли смутные тени, пепельный свет низкого месяца разложил кресты от рам на пыльном полу. Красный свет фонаря заставил тени потесниться по углам. Пройдя до конца, Генрих не стал спускаться к портретам, а еще раз свернул налево, в коридор, вдоль которого тянулись двери, похоже, гостевых комнат. Пожалев, что не взял у Кугеля ключи, Айзенвальд наугад подергал ручку одной из дверей. Та была не заперта.
Стоило смахнуть с вещей пыль – и показалось, что хозяйка покинула комнату минуту назад. Вот натянутая на пяльцы вышивка с воткнутой иглой, а рядом шкатулка для рукоделия с инкрустацией. Вот заткнутый за зеркало черепаховый гребень, на столешнице щетка с перламутром, а тут высохшие стебельки в вазе, готовые рассыпаться от дыхания. На стене на распялках, аккуратно прикрытые кисеей, два платья шерстяные и одно ситцевое. Две шляпки с бантами одна на другую сложены на комоде. Похоже, ненадеванные. Постель застлана – ни единой морщинки на покрывале. Здесь жил очень аккуратный и замкнутый человек. Жила.
Прикасаться к вещам казалось кощунственным. Словно Ульрика могла потребовать с Айзенвальда расплаты за любопытство. Жила панна Маржецкая схимницей, так и не отвыкнув от лишений в пуще. Вещей совсем мало, и роскоши никакой. Генрих одна за другой перебирал их, удивляясь и радуясь, что нашел ее жилище так сразу, точно за руку привели. И горюя: потому что присутствия Северины – какой он помнил, и догадывался о ней – здесь не было.
– Так вы еще и вор!
Не иначе, панна Антося желала проделать то, что не удалось за двадцать лет патриотам Лейтавы – выставить немца из дому – пусть даже одного единственного. Эта мысль так насмешила Айзенвальда, что он хохотал, икая и всхлипывая, и никак не мог остановиться. Лишь когда секретарь ухватился за раму, вознамерившись сунуть снежок за шиворот хозяину, истерика прошла.
– Спасибо, Тумаш.
Парень широким жестом зашвырнул ненужный снежок за окно, захлопнул его, отряхнул одна о другую рукавицы.
– Как хотите, панове, а я – спать. Вас проводить, панна Антося?
Рыжая ухватилась за подставленный локоть и удалилась с гордо выпрямленной спиной. Айзенвальд потянулся и вытер заслезившиеся глаза.
Холера ясна, подумал он. Я чувствую себя кошкой, раздирающей клубок. Или котом, неважно. Важно, что нитки торчат из него во все стороны, а я не знаю, за какую тянуть, чтобы не запутаться окончательно. Верпея прядет людскую судьбу. Нитки спускаются ниже, и кошка, путая и обрывая их, прыгает за звездами. И метания глупой ничуть не похожи на строгий Узор гонцов.
Я проиграл панне Антониде, проиграл ее фанатизму и молчанию. Я так и не знаю, поднял ли Ведрич навку, была ли она одной из "богомолиц", исчезнувших из фольварка, когда панна Юля проявила чрезмерное любопытство. Я не знаю достоверно, был ли гонцом Гивойтос, и что заставило Ведрича так жестоко его убить. Если это Ведрич убил. Я не знаю, почему погибла Ульрика. Я знаю, что ни Антося, если она знает, ни Алесь ничего мне не скажут. Даже под пытками. Северину тоже…
Генерал подошел к окну и долго смотрел на серебряные звезды над черным гребешком леса. Затем решительно сунул за пазуху щетку с перламутровыми накладками – чтобы в Вильне спросить Юлю Легнич, эту ли подарила два года назад Антося одной из неизвестных, привезенных Гивойтосом в Волю через день после того, как Алеся Ведрича подобрали возле пустой могилы.
Лейтава, Вильно, 1831, февраль
Завернув скатерть и поставив на столешницу перед собой миски с маслом и толченым кирпичом, Айзенвальд чистил суконкой лампу, привезенную из Лискны. Следовало сделать это давно, но как-то все руки не доходили. Отставной генерал сунул лампу в шкаф и начисто о ней позабыл. А когда вернулся из Ясиновки, вспомнил. Подобрал стекло, выправил погнутый венчик, а теперь натирал основание. Суконка двигалась по круглому боку, очищая жесть от ржавчины и копоти. Руки были заняты, а голова свободна; мерные движения упорядочивали мысли.
