Виктор Некрас - Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды
— На стену, — задумчиво протянул Калина, глядя тысяцкому вслед. — На стену…
Всадники скакали вдоль лесной опушки, огибая менскую стену. Изредка кто-нибудь из киян останавливался, целился и пускал стрелу. И тут же снова срывался вскачь, сберегаясь от ответного гостинца — со стен Менска тоже били охочие стрельцы — так же редко.
Калина ещё раз хмуро взглянул вниз и тут же укрылся за простенком. И вовремя — в стрельню тут же влетела стрела, ушла куда-то назад, в сторону города, в посад. Не зацепило бы кого, — мельком подумал Калина. Гораздо больше этого беспокойства его грызла злость на себя — нечистый занёс в Менск средь зимы! Прохожий охотник пустил слух, что в Менске меха дороже, чем в Полоцке, будто бы туда не только из Киева да Чернигова купцы наезжают, но и тьмутороканские, а то и царьградские… Про царьградских-то охотник, вестимо, загнул, но на него и досадовать нечего. На себя Калина злился — и впрямь, нашёл время… в войну-то… сидел бы у себя в Звонком Ручье, горя не зная.
Пропали меха — и соболь, и горностай, и чернобурка…
— Скачут, — сдавленно сказал кто-то рядом. — Пришли-таки.
Калина оборотился — Дубор.
— Чего же теперь будет-то? — спросил менчанин растерянно.
— Чего-чего, — раздражённо бросил лесовик, бывший хранитель меча. Драться будем… если тысяцкий ваш так решит.
Драться Калине было не впервой. Совсем ещё мальчишкой, лет в пятнадцать, довелось ему и повоевать.
Невольно вспомнилось — захваченный Нов город, угрюмые взгляды бояр-христиан, весёлое лицо молодого полоцкого князя Брячислава Изяславича, раззадоренного войной, посвист стрел с новогородских заборол, и сжатые в железном упрямстве губы князя… И битва на Судоме, когда Ярославля конница в бешеном порыве прорвала строй пеших кметей Брячислава. И невступный холодный взгляд перед мечами кривичей и варягов Ярославлей княгини Ингигерды, дочери свейских конунгов…
Лесовик невольно вздрогнул, отходя от давних воспоминаний. Тогда, на Судоме, ранили отца — смертельно, как прояснело уже ввечеру. Калина примчался на лыжах в Мядель, когда было уже поздно, отец умирал. И тогда жизнь самого Калины бесповоротно изменилась — раз и навсегда.
И снова вспомнилось наяву — полутёмная горница, душный чад сгоревших лучин и хриплый голос отца в страшной полутьме:
— Нашему роду было доверено от богов…
Роду от богов было доверено хранение меча. И меча непростого — из небесной нержавеющей стали, из кузни самого Небесного Коваля, Сварожича.
— Только хранить, слышишь, сыне…
Меч сам должен был решить, кому он должен служить. А вернее, решали боги. А меч передавал хранителю их волю.
Ощущение мощи, исходящее от меча… тёплого и живого, струящегося в переплетении стали, ломающегося искорками на гранях стальной ковани…
Бом-м-м-м!
Гулкий удар била раскатился над городом, заставив вздрогнуть не только Калину, охваченного воспоминаниями, но и Дубора, замершего рядом, но и иных градских на стене.
Бом-м-м-м!
— Это что? — снова вздрогнул Калина.
— Вече! — Дубор был уже около всхода, ухватился за перила. — Пошли!
— Я же не менский, — возразил Калина.
— Кого это волнует… сейчас-то! — махнул рукой Дубор и — тра-та-та-та! — ссыпался вниз, пересчитывая сапогами ступени.
И верно! не время считать, кто здешний, а кто пришлый.
Уже на бегу, старясь не отстать от Дубора, лесовик заметил на воротах нескольких домов вычерченные мелом кресты. Не просто так, крест-накрест, а со старанием выписанные православные восьмиконечные кресты с косой перекладиной наверху.
Остановился.
Ошалело помотал головой.
— Дуборе!
Усмарь тоже остановился.
— Чего?!
— Глянь-ка, — непонятно почему кресты Калину обеспокоили. — Крест.
— Ну и что? — не понял Дубор.
— Откуда?!
Дубор подошёл, глянул на ворота.
— Так тут христиане живут, — он нетерпеливо дёрнул плечом.
— И что… это что, вече решило на ворота им крест поставить? — удивился Калина.
— Нет, — протянул усмарь тоже с удивлением. И ещё вчера не было креста этого…
Лесовик бросил взгляд вдоль улицы — крестов было много.
— На этой улице что, одни только христиане живут? — спросил он, начиная понимать.
— Да почти что, — Дубор уже начал нетерпеливо притопывать ногой. — Ну пошли уже!
— Ладно, пошли!
Они снова рванули вдоль улицы, навстречь текущему над городом гулу вечевого била.
Бом-м-м-м!
Ощущение какой-то неосознанной догадки ушло, затерялось, оставив поганый привкус, предчувствие чего-то страшного…
Бом-м-м-м!
Выбежали на вечевую площадь — народу уже было много. Менск — город немаленький, торговый, богатый. Над головами людей высилась прочно срубленная вечевая степень, а на ней — огромная дубовая бадья, обтянутая бычьей кожей. Молодой парень с упоением размеренно бил по коже деревянной колотушкой.
Бом-м-м-м! — раскатилось над стиснутой заплотами боярских домов толпой.
Рядом с билом стояли двое — тысяцкий в серебряных доспехах и коренастый крепыш в длинной шубе и бобровой шапке. Посадник?
Бом-м-м-м!
Тысяцкий вскинул руку, и парень около била послушно отложил колотушку. Толпа стихла, и только затихающий гул била ещё несколько мгновений раскатывался над площадью.
Смолк и он.
— Господин Менск, слушай! — гулко прокатилось над площадью.
Калина невольно восхитился — роста посадник небольшого, а вот голосом Велес не обделил.
— Пришла беда, отворяй ворота! — посадник шарил по притихшей площади острыми глазами, выхватывая из толпы то одно, то другое лицо. — Рать Ярославичей разорила всю округу, а теперь пришла и под наши стены! Спрашиваю у тебя, господин Менск — что делать?! Воля твоя!
— Драться! — гаркнул кто-то у самой степени.
— Да! — гулко прошлось по толпе.
Около степени возникла короткая сумятица — на доски выбирался молодой мужик, по короткой, опалённой бороде да по покусанному искрами кожаному переднику судя — коваль.
— Только драться! — гаркнул он, поворотясь к толпе. — Вон сбеги могут порассказать, как оно под Ярославичей-то попасть! По мне, так лучше уж враз — в землю альбо в огонь!
— А-а-а-а!!! — поддержали коваля менчане глухим неразборчивым гулом.
— Оружие буду раздавать со своего двора! — грозно посулил тысяцкий.
— Бей Ярославичей! — вскинул обе руки к небу молодой коваль.
— Бей! — отозвались менчане дружно.
Калине досталось короткое копьё, кояр и кожаный шелом. От чекана он, повертев его в руках, отказался.
