Виктор Некрас - Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды
— Мой топор лучше, — сказал лесовик, одним движением выхватил из-за кушака топор на удобном изогнутом топорище, крутанул его вокруг себя так, что посторонь засвистел рассекаемый воздух и тут же заткнул обратно.
Менчане вокруг одобрительно засмеялись. А тысяцкий только кивнул.
— Откуда такой вояка? — спросил он, щурясь от яркого зимнего солнца.
— С Мяделя, — коротко ответил Калина, оборотясь уже от ворот.
— Сюда-то как занесло? — слюбопытничал кто-то из дворни тысяцкого.
Калина в ответ только махнул рукой.
Вечером в избу Дубора набился народ — сябры да друзья. Усмарь был войтом городовой сотни, друзей и знакомцев у него хватало.
Металось пламя лучин, чуть испуганно глядела на судящих и рядящих мужиков Забава.
— Вот ты скажи, Калина, — не отступал Дубор от гостя, вцепясь в него хмуро-нелюдимым, как всегда, взглядом. — Зачем мы воюем-то с Ярославичами? Оно, известно, князю Всеславу Брячиславичу виднее, на то он и Велесов внук…
— Вот именно, — холодно перебил Калина, а бритоголовый кметь на дальнем конце стола полупьяно кивнул чупруном. — Всеславу Брячиславичу виднее.
— Воля Князева, — значительно сказал кметь. Калина припомнил, что звать его вроде как Горяем. И тут же вспомнил — где его видел. Тот самый парень, который ехал по лесной дороге с копьём наперевес.
— Ладно пусть так! — не отступал Дубор. Он на миг смолк, глотая из чаши бережёный для весенних праздников ягодный мёд. Сейчас было не до береженья — завтра в бой небось. Хотя и голову спьяну тоже терять не след.
Он и не терял.
— Пусть так! — сказал усмарь, стукнув точёной чашей по столу. — А ты мне скажи, нам-то градским, как?!
— А ты в полон к Ярославичам хочешь? — прищурился Горяй.
Дубор чуть опустил голову, зыркнул взглядом в сторону Забавы — видно, вспомнил, ЧТО она рассказывала про то, как черниговцы да кияне её родную вёску (да и его, Дубора — тоже!) зорили. Как дома и дворы жгли, как скотину резали, как баб да девок насильничали…
— А выстоим? — глухо спросил Дубор. — Против трёх-то ратей враз?
— А и не выстоим, так что же? — сказал Калина, чувствуя, как растёт где-то внутри что-то могучее, что-то, что досталось от богов. Воля Меча по-прежнему пребывала со своим бывшим хранителем. — Погинем с честью. А Всеслав Брячиславич за нас отомстит.
Горяй одобрительно кивнул. Остальные потупились — умирать даже и с честью, не очень хотелось. Но под Ярославичей хотелось ещё меньше того. А в полон — тем более.
— Чего же они люто-то так? — спросил кто-то, отводя глаза. — Наши-то кмети, я слышал, в Нове городе никого не тронули.
— А чего им с нами нежности-то разводить? — отрубил Горяй, у которого сквозь хмель вдруг прорезался трезвый голос. — Им надо нашу веру искоренить! Язычество поганое! — передразнил он с бережно выпестованной ненавистью.
— Это нас-то? — ахнул кто-то.
— Так у нас в Менске и христиане живут, — развёл руками Дубор. — Почти целая улица. И церковь есть, ещё с Ярославлих времён.
Смутная догадка опять мелькнула у Калины и тут же снова ускользнула. Он в досаде щёлкнул пальцами.
— Так их небось как раз и пощадят, — сказал кто-то насмешливо.
— В бою-то разве поймёшь? — усмехнулся Горяй. — Там не спросишь — кто таков, не будешь кричать — перекрестись, мол.
Калина вздрогнул.
— А зачем — кричать? — сказал он свистящим шёпотом, подняв голову — взгляд его был так страшен, что содрогнулись все за столом. — А кресты на воротах — не для того ли?
На короткое время пало молчание.
— Ладно, — сказал, наконец, Дубор всё так же глухо. — Велес им судья. Давайте-ка спать, братие. Завтра день тяжёлый… а то и смертный… негоже смерть хмельным делом пачкать.
Калине не спалось.
Поворочавшись несколько времени, лесовик поднялся. Долго пил ледяной шипучий квас с хреном и орехами. Дуборовы домочадцы спали, тонко сопела, то и дело испуганно ахая во сне, Забавина дочка. Калина, стараясь не нашуметь, натянул тёплые порты и полушубок, надел лапти, прихватил топор и вышел за дверь.
Лесовику всё время казалось, что он что-то упустил из виду, о чём-то забыл.
От избы Дубора до городовой стены было рукой подать — меньше перестрела. Калина дошёл до стены, несколько мгновений разглядывал могучие рубленые клети, вздохнул и решительно полез по всходу наверх.
— Кто идёт?! — окликнули настороженно. Лязгнула сталь, метнулись огни жагр.
— Я иду, — сварливо ответил Калина, выныривая со всхода на забороло.
— Что ещё за я? — уже злобно откликнулись из темноты — совсем близко. — А ну, стоять!
— Да стою я, стою! — Калина поморщился. Подошли трое с жаграми и нагими мечами — кмети тысяцкого. А следом — и он сам.
— О-о-о, — он засмеялся. — Витязь из Мяделя. Кличут-то как, кмете?
— Калиной отец с матерью прозвали, — лесовик встретился глазами со взглядом тысяцкого. — И не кметь я, не витязь… охотник из пущи…
— Да уж вижу, что не кметь, — тысяцкий скользнул взглядом по Калининой бороде. Кивнул дружинным, они отступили назад. — Но воевать-то доводилось, Калино?
— Доводилось, господине, — лесовик чуть склонил голову. — Ещё при Брячиславе Изяславиче, на Судоме-реке… мальчишкой совсем.
Помолчали.
— Не спится, Калино? — спросил тысяцкий о другом.
— Заснёшь разве? — Калина пожал плечами и кивнул в сторону стрельни. — Эвон… тоже утра ждут…
— Да, — неопределённо протянул воевода, тоже глядя в стрельню.
Там, в ночи, охватывая Менск полукольцом, горели многочисленные костры, слышались голоса людей, конский фырк и ржание, скрип снега под сапогами, лаптями и копытами.
А за огнями костров, в чаще десятками светились волчьи глаза — зверьё ждало поживы, чуяло большую кровь.
— Переживёт ли Менск завтрашний день, не ведаю, — вздохнул тысяцкий, отводя глаза от костров. — К князю послано, да только разве же успеть ему… с Чёрной-то Руси?
Калина смолчал. Его снова охватила какая-то смутная тревога, предчувствие чего-то страшного…
— Что молчишь, Калино? — взгляд воеводы прямо-таки сверлил.
— Страшно мне чего-то, господине, — признался Калина. — Христиане для чего-то дома свои крестами пометили…
Он не договорил — в глазах тысяцкого вдруг вспыхнули огни.
— Дома?! Крестами?!
— Ну да, — лесовик кивнул. — Я думаю, они так от разорения уберечься хотят, да только что-то мне неспокойно…
— А я вот мыслю, — зловеще процедил воевода, — не затеяли ли чего ещё эти богобоязненные…
