Словами огня и леса (СИ) - Дильдина Светлана

А потом Кайе сказал, что пора, причем надо ехать в лес — дома и помешать могут. Теперь вот сидели у костра, будто и не пролегла между ними тень.

— А тебе кто помог разбудить Силу? Родные? Брат?

— Со мной совсем иначе. Я родился таким. Мой огонь никогда не спал, меня лишь учили управляться со своим даром, и брат, и дед…

Тут и пришло в голову самое важное.

— А если с полукровками… надо как-то иначе? — голос мальчишки стал высоким и сиплым. — Ведь во мне две крови. Ты не думал об этом?

— Нет. Может, кто первым возьмется, так и получится?

— Ох…

Полукровка спрятал лицо в ладонях. Ничего лучше не придумал, когда соглашался!

— Боишься?

— Да, — Огонек не видел смысла в притворстве. Да какое притворство, если зубы стучат?

— Я не хочу причинить тебе вред. Напротив…

— Ты не умеешь быть осторожным, — сказал Огонек. — Даже если сам хочешь.

Сейчас над лесом, над бесконечной темно-зеленой шкурой разливался тревожный желто-лиловый свет.

— Пойдем, сверху посмотрим, — Кайе потянул Огонька за локоть, и, когда выбрались из-под сени крон, повалил на траву со смехом.

Тот взвыл, ощутив, как в позвоночник уперлось нечто жесткое. Со слабым стоном сунул руку под спину и вытащил толстый обломанный сучок.

— Зараза, — пробормотал, — ты хоть смотри, куда бросаешь.

Вдохнул полной грудью пахнущий хвоей, прелыми листьями и мхом воздух. То ли от запахов этих, то ли от кажущейся воли, да и новости про девчонку ту приисковую он ожил, и все между ними показалось почти как в прежние дни.

Если не вспоминать.

На краю склона замерли: над лесом встали фиолетово-сизые горы, словно приблизились далекие настоящие, и по одному из склонов-облаков ползла алая струя лавы, стекала на верхушки деревьев и разливалась, грозя их поджечь. Это показалось до того настоящим, что Огоньку стало не по себе — недоброе предвестье или странная игра закатного света?

— Это наша кровь, — задумчиво сказал Кайе.

— Кровь? — испуганно переспросил полукровка.

— Лава. Как она течет под землей и горит, так же и в наших жилах пламя…

Огонек не мог оторвать глаз от небесной раскаленной струи. Оба смотрели вверх, пока не сомкнулись облачные горы, заслоняя свет, пока зарево не поблекло.

Сумерки становились все гуще, и близкая чаща будто совсем вплотную придвинулась. Загомонили ночные жители — пение, треск, чьи-то вопли заполнили воздух.

— Ну вот, — жизнерадостно сказал Кайе. — Всё получилось.

— Что? — растерялся Огонек.

— Сила твоя. Ты же увидел лаву. Значит, Юг принял тебя. Теперь подучиться, и сможешь всякое разное.

— Ты это серьезно сейчас?

— А ты как думал? Разве такие вот небесные горы тебе раньше показывали?

Огонек растерялся. Он ничего не чувствовал — но, может, так и надо? Ведь не умеет. Если Сила это как пение — глотка есть, голос, но слова и мелодию надо знать…

Протянул ладонь, пытаясь на расстоянии пошевелить листья на ближайшем кусте. Кайе давился хохотом, наблюдая за его стараниями.

— Смотри, сейчас ураган вызовешь!

— Эх! — в сердцах сказал подросток и встал, откинул за спину растрепавшуюся недлинную косу. Ничего не вышло, значит. Или Кайе попросту забавлялся с ним, обещая попробовать. Усмехнулся криво. Точно дурак. Поверил…

Юноша поднялся тоже:

— Вот глупый. Настоящее чучело… Шуток не понимаешь. Я же не знал, что такие облака будут.

— Не смешно, — сказал Огонек. Так глупо он себя даже выловленным из реки не чувствовал. Но, глянув на довольную рожу Кайе, сам улыбнулся.

Потом на поляне сидели, не в состоянии спать. Здесь, под высоченными деревьями, было влажно, а полосами ползущий туман тут же застывал росой на мху и редком подлеске. Огонек невольно придвинулся к спутнику, тот положил горячую руку мальчишке на плечо, привлекая к себе.

— Говорят, в нас — Сильнейших — течет кровь Огненного зверя, особенно в оборотнях. На севере он не водится, и меняющий облик там родиться не может. А дед говорит, глупость все это.

— А что такое этот зверь?

— Такой… кто ж его знает, — Кайе задумчиво потер щеку. — Дед говорит, он вообще не живой.

— Мертвый? — поежился Огонек.

— Да нет. Ненастоящий, не зверь вовсе. Да не знаю. Пушистый. Я его гладил.

— О!?

— Когда на реку Иска ехали. Он маленький, с хвостом не длиннее руки. Горячий. Только опасный — между двумя нашими пробежал, так одного парализовало почти на сутки, а у другого полтела в ожогах. А ткань его штанов только чуть потемнела. Вот такая зверушка.

— И ты гладить ее не боялся?

— Я-то? Нет.

— Знал, что тебя не тронет?

— Откуда мне знать? Захотел — и погладил, — уголок рта пополз вверх.

— А извержение ты когда-нибудь видел? — спросил мальчишка, вспомнив недавние облака.

— Да. На востоке и западе тянутся горные цепи, некоторые горы там огненные. И на западе есть такая гора — Смеющаяся. Она часто выбрасывает пепел, огонь и немного лавы. Но к ней все привыкли даже у склонов. Так, по привычке носят дары, и не боится никто. А вот если проснутся Три Брата…

Ночь показалась короткой, словно всего час прошел — а первые лучики рассвета уже пробивались сквозь кроны, черное небо на глазах линяло. Кайе молча поднялся и ушел к ручью за водой, с чашей в руке. Вернулся через четверть часа примерно. Мокрые черные волосы падали на лоб. На смуглой руке алела царапина. Неудивительно — для Кайе при всей его ловкости если куст растет на дороге и лень обходить, или просто настроение плохое, тот немедленно должен подвинуться. А впрочем, перед ним и так кусты разбегаются.

Кайе поднял глаза, сказал глухо:

— Пей.

Голос был взрослым и необычно серьезным. Огонек понял, что противиться не посмеет.

Облизнул вмиг ставшие сухими губы.

В чаше оказалось нечто пряное, но легкое, похожее на солнечный ветер. Выпив, Огонек было встал, качнувшись, но движение оборвал приказ:

— Замри! Дай руку.

Послушно протянул правую. Кайе взял нож и сделал надрез на предплечье подростка. Тот невольно попытался отдернуть руку.

— Тихо! — продолжил свое занятие: делал неглубокие надрезы, создавая непонятный узор. Кровь сочилась, размазывалась, непонятно было, что за рисунок. Поднял собственную ладонь — в крови — к губам, лизнул — настороженно, словно зверек пробует подозрительное питье. Затем плеснул в ладонь немного темной жидкости из флакона, который, оказывается, лежал в траве, начал с силой втирать в линии узора. Огонек зашипел от едкой боли.

— Не шипи, не змея!

Закончив, вытер кровь пучком травы, отпустил Огонька. Лицо испугало мальчишку: сосредоточенно-сумрачное… недоброе.

— Что ты так смотришь? Что видишь? — настороженно спросил старший, отводя за ухо влажные волосы.

— Такой вид, будто прощаешься! — вырвалось у Огонька. И дрожь предательская во всем теле — что именно выпил миг назад?

— Что, передумал? — хмурым грудным голосом отозвался тот. — Страшно с таким связываться?! И правильно, как ему доверять! — взорвался неожиданно, отбросив пустую чашу в кусты.

Эта вспышка прогнала опасения — вот как бывает, с удивлением подумалось Огоньку. Нет бы наоборот.

— Предложил, так вперед. Сейчас, или когда сочтешь нужным. И не швыряйся посудой… я тоже могу.

Кайе округлившимися глазами посмотрел на него — и расхохотался. Отсмеявшись, коснулся лба Огонька.

Голова уплывала куда-то, а тело оставалось на мху. Из спины начал расти тростник. Подросток хотел было сказать об этом, но побоялся показаться дурачком.

— Найкели, — пробормотал юноша, поглядев на него. — Ступень к огню…

Огонек хотел ответить, но не успел. Руки подхватили его и бросили со склона… он вскрикнул, катясь по траве — и закричал вновь, пытаясь увернуться от огромного черного хищника. Клыки лязгнули у самого горла: мальчишка вскинул руки, пытаясь защититься, отсрочить смерть, но энихи ударил по ним лапой, словно паутину отбросил. И снова распахнул пасть. Один миг промедлил зверь, и отчаянное желание жить подсказало мальчишке движение — он вцепился в челюсти хищника. А потом накатила волна огня — изнутри, заставляя кричать до срыва голоса. Кровь откликнулась, спеша на помощь, рванулась наружу; а та, что осталась, загорелась и взорвалась в мальчишке. Сердце его жалобно дернулось и остановилось. Вспыхнули волосы и одежда, перестали видеть глаза, и последнее, что он чувствовал — боль, переходящая в сумасшедшую радость.