Андрей Мартьянов - Отречение от благоразумья
Веселье нарастало. Студенческая братия не решалась броситься на нас и задавить числом, опасаясь многообразного огнестрельного и колющего вооружения подчиненных фон Цорна, зато вовсю пользовалась безнаказанной возможностью закидывать господ инквизиторов всякой дрянью и выкрикивать оскорбления, порой не лишенные крупиц истины. Мы продвигались через это улюлюкающее скопище со скоростью улитки, штурмующей облитый клеем лист бумаги, однако спасительные ворота Клементины становились с каждым шагом все ближе и ближе. В монастыре, похоже, заметили наше бедственное положение, и нашли единственный выход из положения.
Тяжелые дубовые створки, окованные полосами железа, вдруг распахнулись, появилась цепочка людей, кто-то взмахнул рукой и спустя миг ухнул слитный залп полутора десятков мушкетов. Оружейные дула пока целились в небо, переполошив всех окрестных ворон и голубей, шумным облаком закружившихся над крышами домов, но достигнув требуемой цели. Площадь оторопело примолкла, заполонившая ее толпа, поняв недвусмысленный намек, нехотя расступилась, над спинами лошадей торопливо свистнул кнут, фон Цорн рыкнул на ландскнехтов, приказывая держать строй, и мы на рысях влетели в убежище, в какой-то миг показавшееся мне недосягаемым. Ворота неспешно затворились, надежно отсекая оставшиеся снаружи вопли и угрозы.
В кои веки, свалившись из седла, я искреннее возблагодарил Господа за спасение одной не слишком достойной жизни, то бишь моей.
Выражение лица герра Мюллера, выбравшегося из кареты и слегка покачивающегося, безусловно, заслуживало наименования «разъяренного». Отец Густав жаждал отмщения за нанесенное оскорбление, причем немедленно. Вслед за ним показались совершенно невозмутимый отче Лабрайд и его преосвященство Маласпина, нервно озиравшийся по сторонам и заметно вздрагивавший, когда в ворота с глухим стуком ударялся очередной камень. Со стороны монастырского корпуса к нам, переваливаясь с ноги на ногу, спешил аббат Якуб Гибернов, глава Клементины, неизменный конкурент Маласпины в делах религиозных и столь же неизменный соратник герра Мюллера по истреблению еретиков. Увидев этот приближающийся бочонок на ногах, обряженный в доминиканскую рясу, и десяток следующих за ним монахов, Маласпина мгновенно забыл о бушующей площади, небрежно поправил съехавшую набок кардинальскую шапочку и подобрался, готовясь к очередной словесной баталии.
Внутри железной повозки раздался лязг отодвигаемых засовов, дверца отошла в сторону, выпустив сначала охранника, затем несколько помятого и отчаянно прикидывавшегося ни капельки не боящимся делла Мирандолу и второго стража, крепко удерживавшего посла блистательной Венеции за локоть. Утвердившись на покрытых инеем булыжниках монастырского двора, итальянец с вызовом огляделся, увидел Маласпину и небрежно кивнул ему, как кивают встреченному на улице давнему знакомому. Пражский кардинал несколько переменился в лице, став похожим на человека, которому предстоит совершить дело, грозящее бесповоротно изменить всю его жизнь — или мне показалось?
Мирандолу, слегка подталкивая, повели вглубь огромного монастырского комплекса, занимавшего почти два городских квартала. Он не слишком сопротивлялся, только постоянно оглядывался, взмахивая растрепанной каштановой шевелюрой. Кричать он тоже перестал — видимо, догадался поберечь голос до начала судебного разбирательства по его делу.
— Синьор Чезаре? — я не сразу сообразил, что ровный, спокойный голос принадлежит отцу Густаву, на удивление быстро спрятавшего все свое раздражение под обычной величественно-равнодушной маской. — Синьор Чезаре, не уделите мне немного вашего внимания?
— Всегда к вашим услугам, — бездумно откликнулся кардинал, неотрывно смотревший вслед Мирандоле, хотя венецианский посол и его сторожа скрылись из виду, свернув за угол, и сейчас, наверное, шагали по направлению к старому зданию темного камня — одному из бывших амбаров монастыря, нынче переделанном под место содержания нераскаявшихся еретиков. Мысленно я снял шляпу перед своим патроном: удар нанесен безукоризненно, хотя Маласпина еще не осознал всей глубины сделанной им ошибки. — Что желает узнать ваше высокопреподобие?..
— Для начала хотелось бы услышать ваше подлинное имя, — чуть растягивая слова, произносит герр Мюллер. Итальянец запоздало спохватывается, но ничего уже не исправишь, ибо рядом стоят свидетели его поражения и на поросячьей физиономии аббата Гибернова расплывается понимающая недобрая ухмылка. За воротами Клементины ворочается недовольная толпа, упустившая добычу, и чей-то голос с надрывом выкрикивает:
— Папские псы! Святые убийцы! Придет время платить!
Странно, на чешском наречии это звучит куда внушительнее и грознее, чем, скажем, по-французски. Или все оттого, что кричат пугающе близко?
В монастырском дворе продолжает разыгрываться иная драма. Отче Густав невозмутимо подхватывает под ручку Маласпину — опешившего и наверняка ломающего голову над разгадкой, откуда святая инквизиция прознала о его секретах — и увлекает его за собой, по направлению к облетевшей липовой аллее. Мы неторопливо тянемся следом, пока не вмешиваясь, но одно наше присутствие заставляет беднягу кардинала постоянно держаться настороже. Мне удается подобраться поближе, я иду почти в двух-трех шагах от святых отцов, отчетливо различая их голоса.
— Понимаете ли, друг мой, — проникновенно разливается герр Мюллер в своем лучшем стиле, заглазно именующемся «Я так сочувствую вашим бедам и делаю все для вашего блага», — дело даже не в том, что вы уже полгода злостно морочите головы пражскому и ватиканскому клиру. Чезаре Маласпина, Луиджи Маласпина — в сущности, имена не имеют решающего значения. По молодости лет вы не устояли перед искушением, поддались соблазну, воспользовались подвернувшейся под руку возможностью возвыситься, выбраться из безвестности... Да, это грех, великий грех, и тем более ужасающий, что он совершен духовным лицом, однако...
Отец Густав делает многозначительную долгую паузу. Маласпина не отзывается, поддевая кончиком остроносого сапога смерзшиеся комки опавших листьев.
— ...Однако любой грех может быть искуплен и прощен, — забрасывает свой крючок господин легат.
Итальянец продолжает молчать. Поглядеть со стороны — двое святых отцов погружены в благочестивейшую беседу. Небось, обсуждают избранные места из «Суммы теологии» Фомы Аквината.
— Вы наверняка полагаете, будто я желаю вам гибели и унижения? — отец Густав меняет тактику. В ход идет другое оружие, под названием «У меня нет от вас никаких секретов». — Напрасно, напрасно, синьор Чезаре. Или вам больше нравится — Луиджи? Скажу больше — в нынешние непростые времена нам, недостойным сынам великой матери, как воздух необходимы люди наподобие вас: молодые, предприимчивые и знающие, к чему они стремятся. Вы неплохо начали свой долгий и трудный путь к вершинам.. Скажу больше, я испытываю восхищение вашим упорством и целеустремленностью. Прага — очень коварный и неприступный город, но вам удалось подчинить его себе, что бы там не утверждал отец Якуб...
