Змейские чары - Осояну Наталья

— Как-то нелепо все складывается, — пробормотала Ада, глядя на собственные руки, лежащие на белой скатерти. Падающие из окна наискосок лучи дневного света озаряли половину ее красивого лица и темно-рыжей шевелюры, а прочее будто растворялось в окружающем пространстве. — Ваша светлость, может быть, вернемся к выяснению всех деталей после свадьбы?..

Князь устало вздохнул и потер лицо крупными длиннопалыми ладонями.

— Нет уж, дудки. Задавайте свои вопросы, господин Мольнар. Я буду отвечать честно.

Ада посмотрела на Дьюлу и в свой черед вопросительно изогнула одну красивую бровь.

В тот момент, когда граманциаш коснулся засова, на него обрушилась боль. За годы странствий по Эрдею и окрестностям он испытал немало: его пронзали пиками и мечами, рвали на части клыками, сдирали кожу когтями и ломали кости множеством способов. Дьюла, как и все выпускники Школы, был неизменно вооружен лишь собственными знаниями, а их не всегда удавалось применить первым. Иной раз он позволял себе помечтать о мече — или даже двух, — но позже со смехом гнал прочь подобные мысли. И пусть в тот самый миг, когда Дьюла что-то переписывал, вычеркивал или даже заливал страницу чернилами, его тело вновь обретало прежний вид и раны, какими бы ужасными они ни были, исчезали без следа, он оставался заклеймен воспоминанием о боли.

Но ни один — ни один! — из этих фантомных рубцов не мог сравниться с тем, что Дьюла испытал у загадочной башни. Он даже не смог понять, какой была эта боль, где она зародилась, что ее причинило. Да, камнепад — или, быть может, падение в раскаленный металл; клыки и когти всех тварей, уничтоженных граманциашами с самого основания Школы; все мыслимые яды, все пытки, до которых додумался человек. Все это умноженное на само себя, растянувшееся до пределов вечности…

Ужаснее всего оказалась одна деталь — была она подлинной или стала порождением его ошарашенного разума, Дьюла не знал. Так или иначе, в тот бесконечный миг он услышал сквозь боль чистый детский голосок, который с искренним удивлением спрашивал: «Кто ты? Кто ты? Я не знаю тебя, кто ты?»

— Кого вы держите в башне, ваша светлость?

Флорин опять устремил на граманциаша немигающий взгляд, и на этот раз Дьюла не ошибался: это — гнев. Его светлость, повелитель Сараты, гневается на чужака с черными руками, который сунул нос не в свое дело, едва появившись в замке и даже не успев толком узнать, зачем его сюда вызвали. Несомненно, сила этого гнева означает, что Дьюла сунул нос именно туда, куда следует.

Главное, чтобы его теперь не откусили и не оторвали.

— Ада, что ты рассказала своему… другу?

— То же самое, что и вы мне рассказали при нашей первой встрече, ваша светлость, — ровным голосом ответила она, продолжая смотреть на Дьюлу, приподняв бровь. — Ни слова больше.

— Понятно… — Флорин встал, подошел к окну, провел рукой по коротко стриженной голове. Оказалось, на затылке у него большой и уродливый шрам от удара палицей — несомненно, трофей, привезенный из какого-то похода. — Как далеко на север тебе случалось забраться, граманциаш?

Его тон изменился, но Дьюла каким-то образом почувствовал, что это не было признаком возрастающей враждебности. Скорее, наоборот.

— Однажды я побывал там, где ночь длится две недели, ваша светлость.

Флорин кивнул, словно ждал именно такого ответа.

— Сольвейг, моя вторая супруга, приехала сюда как раз из такого места… С ее отцом я познакомился на юге, я спас ему жизнь. Она выросла в горном замке, почти не видя Солнца, и поначалу была бледной, как лунный свет. Даже ее волосы были почти белыми — не седыми, а такими светлыми, что их подлинный цвет никто не мог определить… После нашей свадьбы она неделями пряталась ото всех, кроме приехавшей с севера служанки и своего законного супруга. Но я чувствовал, что в отношении меня ею движет долг, едва ли способный побороть ужас, который она испытывает перед всем нашим краем и его обитателями. Понадобился целый год, чтобы ее приручить. — Он покачал головой, будто удивляясь собственному терпению. — Потом все постепенно наладилось, она выучила наш язык как следует, стала выходить в город, показываться гостям и даже подружилась с Груей… Я вошел в спальню жены, уже не боясь, что сломаю ее, как цветок, и хочется верить, что ей было так же хорошо, как и мне.

Князь замолчал, глядя в окно, и молчал так долго, что Дьюле пришлось подсказать:

— Она понесла?

— Да, — глухо прозвучало в ответ. — И незадолго до того, как пришла пора рожать, Фыртат и старые боги вновь отвернулись от меня.

Тут князь вновь замолчал и уже не смог продолжить рассказ, так что вместо него тихонько заговорила Ада. Дьюла узнал, что за несколько недель до предполагаемых родов северянка Сольвейг почувствовала себя… странно. У нее так сильно отекли руки и ноги, что она почти ничего не могла делать, но приставленные к княгине бабки-знахарки в один голос твердили, что такое бывает; однако в них поубавилось уверенности, когда ее изящное треугольное личико сделалось круглым, как полная Луна. Через неделю она в разгаре дня пожаловалась, что стало очень темно, — наверное, туча набежала? Когда стало ясно, что туча ни при чем, было много слез и суеты, а после Флорин послал гонцов за лекарями: сперва в город, на следующий день — по всей округе. Разыскали троих, и один — тот, которого выволокли из самой дрянной корчмы в Сарате, — тотчас же заявил, что дело плохо.

«Это демон, — сказал он. — Обычно его называют Самка, хотя у этой твари очень много имен. У меня есть свиток с древним заговором, он точно поможет…»

Но что-то пошло не так: с каждым днем северянке становилось все хуже, она не вставала с постели, полностью ослепла, начала бредить и громко разговаривать на своем непонятном языке с теми, кого в комнате не было, то испуганно умоляя о чем-то, то истерически смеясь, то крича от боли. Язык мужа она забыла, от звуков его голоса начинала плакать, а от прикосновения — биться в конвульсиях. В конце концов глубокой ночью у нее начались схватки, и девять мучительных часов спустя она произвела на свет крайне уродливого и все же вполне живого мальчика.

Ада замолчала, барабаня пальцами по столу. Дьюла начал кое-что понимать.

— Ваша первая жена умерла от родильной горячки, — проговорил он. — Но в ее случае никто не заподозрил вмешательства демона?

Флорин, повернувшись от окна, устремил на него мрачный взгляд.

— Все случилось гораздо быстрее и… не выглядело так жутко. У нее началась сильная лихорадка, она перестала меня узнавать, и никакие средства не помогали. Сутки спустя она просто заснула, чтобы больше не проснуться.

«Мы, люди, такие хрупкие, — подумал граманциаш. — Нам даже особого повода не нужно, чтобы уснуть и не проснуться, — и такое давно никого по-настоящему не удивляет, лишь заставляет скорбеть… по крайней мере, некоторых. Иногда».

— Если я верно понял Аду, третья и четвертая супруги… э-э-э… с ними случилось то же самое, что с Сольвейг? Вы не пытались вновь применить тот заговор против Самки?

— Они скончались, — мертвым голосом произнес князь. — Как и моя дочь и сыновья-близнецы. А заговор мы применяли. Он оказался неполным и, как следствие, бесполезным.

От того, что не было произнесено вслух, Дьюла сжал кулаки до боли от ногтей, вонзившихся в ладони. Посмотрел на Аду, которая пожала плечами, на самом деле не чувствуя вины за то, что втравила его в столь неприятную историю. Она, похоже, кое о чем не догадывалась…

— Вы держите в башне своего сына. Ребенка Сольвейг. Ему должно быть… лет двенадцать?

— Тринадцать, — сказал Флорин прежним тоном.

— Я хочу попасть внутрь. Мне надо на него посмотреть.

— Он очень болен, всех боится и не умеет говорить.

«Кто ты? Я не знаю тебя, кто ты?»

— О, ваша светлость, для граманциаша это не проблема. Так вы позволите нам туда войти?

— Зачем? — внезапно вмешалась Ада, чье лицо странным образом изменилось. Дьюла почувствовал, что впервые за все утро — а может, и за более долгий срок — ею завладело беспокойство. — Хочешь пролистать его короткую Книгу? Он скорбен разумом и ничего не знает.