Мария Семенова - Там, где лес не растет
ГЛАВА 47
Подслушанный разговор
Остаток дня Коренга провёл в бесполезных попытках подобрать нужный вес глиняного грузила. Он то подкладывал человечку в корзинке глиняную же поклажу, то, наоборот, покушался на само его тело. Ничего не получалось. Корзинка бестолково вихлялась, птицу вело то влево, то вправо, она заваливалась на крыло, страдала от ударов о землю, и Торону, похоже, наскучило без конца её приносить. Коренга мрачно думал о том, что так всегда получается, когда не выходит день за днём прилагать к чему-нибудь руки. Кажется: только дайте дорваться, и всё мигом получится. И вот – дорвался. И вместо немедленной удачи – как лбом в стену…
Над государевым станом косяк за косяком летели к северу гуси, но стаи шли высоко – не присмотришься подробно, как именно птицы помогали своему полёту хвостами. Иногда над головой принимались кружить чайки. Тогда Коренга откидывался в тележке, глядя во все глаза. Он уже приделал своей птице развёрнутый лубяной хвост. Вот бы ещё оживить глиняного человечка, чтобы тянул его в нужную сторону и по необходимости заставлял подниматься!
А может, вовсе и не птичий хвост был здесь потребен, а такой, как у симуранов? Как у Торона?..
Скорого ответа не было.
К сумеркам Коренга окончательно убедился, что ищет не там. Добросердечная Тикира принесла им с Тороном повечерять. Молодой венн съел кашу, не ощутив вкуса. Хотелось, чтобы солнце вернулось в небеса и можно было продолжать возню с птицей… даже при том, что Коренга умом понимал – ничего хорошего из его нынешних попыток не будет, только сорвётся и накричит на ни в чём не повинного пса, заленившегося в сотый раз подавать ему ткнувшуюся в землю игрушку. Так всегда! Думаешь – вот-вот… совсем рядом… ещё разок…
Он решительно отнял измазанные клеем крылья, всё сложил и спрятал в чехол. Утро вечера мудренее.
Коренга был до того раздосадован чередой безысходных неудач, которой любимое рукоделие наказало его вместо утешения, что назло своей обычной опаске улёгся спать не в тележке, а на земле, на расстеленной полсти. Спать так было удовольствием, которое в путешествии он нечасто себе позволял.
Вытянувшись на спине, Коренга посмотрел против света на свою тележку, казавшуюся с земли такой высокой, и почему-то вспомнил, как отец впервые учил его затачивать головки стрел. С тех пор минуло немало лет, Коренга овладел множеством сручья[54], но свою тогдашнюю неуклюжесть, чуждость руке точильного бруска хорошо помнил доныне.
Помнил и то, как он больно стёр кожу на пальце, обиделся – почти как сегодня – и чуть не плача сказал отцу:
«Тебе-то хорошо! Ты всё умеешь, всё знаешь…»
Кузнец Железный Дуб в ответ легонько щёлкнул его по лбу.
«Дурачок… Хорошо – не когда всё знаешь, а когда есть у кого спросить!»
Коренга улыбнулся, благодарно погладил исцарапанный бок тележки и поставил себе завтра, как только умоется, последовать совету отца: подступить с расспросами к старику Тикараму. От этой мысли на душе полегчало. Коренга даже представил себе, как они станут вдвоём чертить на песке и, уж верно, придумают нечто толковое. Ему даже не явилось на ум, что старик мог ему отказать. Он поудобнее устроился на полсти и закрыл глаза, надеясь перелететь во сне в родные леса.
Задолго до рассвета его разбудил Торон… Но не только Торон. Следом за собачьим носом щеки коснулась шершавая человеческая ладонь. И голос, прозвучавший над ухом, тоже был человеческим.
– Венн! Проснись, венн! – тормоша его, настойчиво шептала Эория.
Коренга вскинулся на локтях, кувырком вывалившись из невнятного, но уютного и доброго сна.
– Что… что?
Было совсем темно, только рдели угли костра, вырывая из мрака бок тележки, морду усевшегося Торона да пёструю стену шатра. Откуда-то доносились разговоры, фырканье лошади, приглушённый стук топора, детский плач… Самые обычные звуки большого становища в ночи. Никто не кричал, не метался, не бил тревогу.
Ладонь Эории легла на грудь Коренги, понуждая опуститься обратно на полсть. Пока он силился сообразить, что же произошло, сегванка устроилась рядом, приблизив губы к самому его уху. Сердце Коренги вдруг забилось гулко и жарко, оно что-то предчувствовало.
– Тикарам, – очень тихо, но раздельно и внятно проговорила Эория. – Это не Тикарам, это Зелхат Мельсинский. Понял, венн?
С таким же успехом она могла бы залепить ему по лбу своим деревянным мечом. Коренга снова дёрнулся приподняться:
– Что?..
– Что слышал. – Широкая ладонь, намозоленная о весло, снова уложила его. – Вот так, венн… Надо нам отсюда уходить.
Последних слов Эории Коренга попросту не услышал, так ошеломила его огромность неожиданного известия. «Да не может быть! – возмущалась и не верила некая доля его существа, косная и упрямая. – Ерунда! Чтобы самый обычный старик?.. Ведь Зелхат, он… он…» «Он – что? – насмешливо спрашивала другая часть рассудка, уже начинавшая кое-что сопоставлять и чувствовать в словах Эории истину. – Он тебе непременно особенным должен быть? С крыльями, как Торон? О двух головах?..» «Да, но ведь он… где-то там… далеко…» – не сдавалось веннское упрямство. Однако следом уже звучало ехидное: «Ага, и ещё в золотой мантии. А с чего ты взял, что твоё «где-то там, далеко» – не прямо здесь, рядом с тобой?..»
…Да и не был Тикарам, если уж на то пошло, обыкновенным. Обыкновенные старики не таскают при себе пестерей с книгами и диковинной снастью для созерцания звёзд. Они не умеют совершить мгновенный расчёт, чтобы удержать плавучий дом на краю погибельных бурунов. Их не сопровождают на диво смышлёные то ли внучки, то ли служанки, рассуждающие об измерении времени и сторон окоёма… Пережитое за несколько последних дней стало связываться узлом, неожиданно явив осмысленную картину. Коренга посмотрел на Эорию. В отсветах углей её лицо показалось ему печальным, осунувшимся и суровым. С таким лицом не шутки шутят над разбуженным посреди ночи. Коренга вспотел, ни дать ни взять больной в лихорадке, и в изнеможении откинулся на полсть, только чувствуя, как колотится сердце. Всё-таки он спросил:
– Да с чего ты взяла?..
Голос прозвучал сипло и вздорно. Коренга стал ждать, чтобы Эория обозвала его лесным пнём, а потом перечислила всё то же, что он сам сейчас вспоминал. Он бросится спорить…
Эория отвела глаза, между бровями на чистом лбу прорезалась складка.
– Он сам сказал.
– Что?..
– Ты только уснул, тут пришёл Эврих. И сразу – в шатёр к ним… Я подслушала разговор.
– Подслушала?..
– Да, венн, подслушала, потому что я не так легковерна, как ты, я умею распознать шило в мешке! Неужели ты сразу не понял, что Тикарам – вовсе не тот, за кого себя выдаёт?
– Понял, но… – Коренга едва не добавил: «…ведь и я совсем не таков, каким себя объявляю», но вовремя спохватился и ответил иначе: – Я решил, он в своей жизни волен…
Эория горячо перебила:
– Такие люди, как Зелхат или Эврих, в себе уже не вольны! Они как вожди… как великие жрецы Богов. Их жизнь и смерть всем людям отзываются! – И с непонятной горечью добавила: – Это мы с тобой, случись что, никому не нужны.
Коренга хотел было возразить ей, он в самом деле не понял, почему она это сказала и как вообще можно было такое сказать… Но сегванка снова зашептала ему на ухо.
– Когда Шатун поил его из деревянной бутылочки, старик обрадовался и сказал: «Мой бальзам!» Другие не обратили внимания, но я-то сразу насторожилась. Я ведь понимаю по-саккаремски, в отличие от тебя. И я тоже видела, венн, как он созерцал звёзды. Только я ещё и кое-что смыслю в морских переходах, я помогала отцу карты рисовать! Так вот, наш Тикарам одним глазом посмотрел на звезду и сразу сосчитал расстояние отсюда до Арра. Этого даже мой отец не умеет, хотя его картам Островов не находится равных… А ты и поверил, будто Козёл с Козой молились звезде?
Эория как-то странно, чуть ли не со всхлипом втянула воздух. Если бы Коренга не видел её утром у озера, он, пожалуй, решил бы, будто она была готова заплакать.
– А сегодня Эврих к ним вошёл и сразу ему говорит: я, мол, всё про тебя знаю, Зелхат! Не отпирайся, мне-то ты туману в глаза не напустишь!.. Наш дед сперва всё молчал, потом говорит:
«Ты хочешь воскресить давно умершего, Эврих из Феда».
Аррант ему на это:
«Вот ты и выдал себя ещё раз, Зелхат. Никто при тебе не называл меня именем, которое я надписываю на книгах!»
Тут наш дед снова взялся отмалчиваться, только он, Эврих этот, щуку с крючка в камыши уже не упустит, коли подсёк. Как взялся за него!.. Я не всё поняла, о чём он говорил. И ты бы не понял, и даже кунс здешний… А потом он знаешь что сказал?
«Во имя когтей Кромешника, исцарапавших камень со следами Прекраснейшей! Ты, Зелхат, так боялся быть узнанным, что даже не помог этому мальчику, встречей с которым Боги Небесной Горы благословили твой путь!..»
– Погоди! – Коренгу из жара бросило в лёд, он вдруг осознал, что великое и главное, ради чего он пустился из дома, то, к чему он собирался ещё долго-долго идти, вот сейчас будет открыто ему. Этого просто не могло быть, но это было именно так. Торопливым шёпотом на ухо, в суматошном ночном разговоре у потухающего костра. – Он что… Он ему… про меня?
