Андрей Ерпылев - Город каменных демонов
Доктор только улыбнулся в ответ: не далее как несколько часов назад статую несчастного Лемке пытался приподнять Герберт, обладающий нечеловеческой силой, которой Господь или природа (как кому будет угодно) зачастую наделяют подобных индивидуумов, обиженных таким даром, как разум. На этот раз у дебила, способного приподнять за бампер легковой автомобиль (Грюнблиц лично был свидетелем подобного), почти ничего не вышло, как ни вздувались у него на плечах, разрывая тонкую ткань халата, чудовищные мышцы. Каменный человек весил не менее пятисот килограммов.
— Сколько, вы говорите, ему было лет? — сменил тему профессор, пытливо изучая спокойное каменное лицо с запавшими глазами и заострившимся, как у всех покойников, носом.
— По имеющимся у меня документам — пятьдесят девять, — пожал плечами Грюнблиц.
— А вам не кажется, что этот че… статуя выглядит несколько моложе? Я бы, например, не дал ему больше сорока пяти.
Доктор вынужден был согласиться с очевидным. Нежелание стареть было одной из странностей пациента, если не считать его безумных россказней и панического страха при виде любого незнакомого лица. Грюнблиц даже завидовал Лемке, с годами остававшемуся таким же, каким он его принял из рук тюремного начальства более десяти лет назад. Разве что несколько похудевшим за последние годы…
— Признаться, я считал это следствием хороших, почти что курортных условий содержания пациентов в моей лечебнице… Удобные палаты, максимум внимания персонала, отсутствие изуверских методов, практикуемых в аналогичных заведениях… Здоровое и разнообразное питание, наконец.
— О, да! — поспешил согласиться Кольберг, отлично знавший, что доктор ничего не приукрашивает. — Ваша кухня, дорогой мой Вальтер, достойна лучших кенигсбергских ресторанов. Да что там кенигсбергских — берлинских! Парижских!
— Вы льстите мне, Фридрих, — засмущался доктор. — Я думаю, что…
В этот момент в дверь палаты просунулся все тот же Герберт.
— Герр доктор… Вас просят…
— О-о, только не сейчас! — простонал Грюнблиц. — Пойди скажи, чтобы подождали полчаса… Или пусть лучше придут завтра после обеда…
— Моя служба, доктор, не позволяет таких проволочек! — раздался молодой уверенный голос, дверь распахнулась во всю ширь, а в помещение, отстранив безропотно повиновавшегося дебила, с животным ужасом в глазах взирающего на пришельца, стремительно вошел высокий белокурый мужчина в длинном кожаном плаще и фуражке с высокой тульей.
Демонстрируя в широкой улыбке ряд безупречных зубов, офицер, едва ли достигший тридцатилетнего возраста и как будто сошедший с пропагандистских плакатов ведомства доктора Геббельса, стоял посреди тесной комнаты, неторопливо стаскивая с руки узкую кожаную перчатку. Серебряные руны в петлицах и скаливший зубы не хуже хозяина череп на околыше фуражки светились в полутьме фосфорическим блеском.
Или это только казалось перепуганным медикам, забывшим даже привстать со стульев при виде представителя всемогущей структуры.
— Чем это вы заняты, доктор? — еще шире, если только это допускалось законами анатомии, улыбнулась «белокурая бестия». — Я ожидал, что вы встретите меня в своем кабинете и мне не придется искать вас по всяким подвалам. — Разве вы не получили… Что это? — перебил гестаповец сам себя и, меняясь в лице, сделал шаг к койке, глубоко продавленной каменным телом. — Черт меня побери, со всеми моими потрохами, если это не…
При жизни меня звали Отто фон Бисмарком. Вернее, отец хотел, чтобы я стал точной копией этого великого человека. Он много рассказывал о нем, когда освобождал меня, тогда еще безымянного, из каменной глыбы, в которой я был заточен миллионы лет. Порой диву даешься, как он мог разглядеть в камнях столько непохожих друг на друга существ. Но отец был гением…
Помню, как я впервые увидел свет и лицо человека, которого возлюбил сразу и навсегда. Свет и людей я видел и раньше, но тогда я еще не был человеком, и никаких ассоциаций они во мне не будили. Мне просто сделали больно, оторвали, грубо и неосторожно, от того, с чем я составлял единое целое, и швырнули на гору таких же, как я, частей матери-скалы. А потом долго качали в темноте…
Я возненавидел людей еще тогда, даже не зная, что они люди. Тогда они были просто врагами, изуверами, делающими очень больно, и будили одно лишь желание — мстить. Как я радовался и как радовались мои невольные товарищи, когда одно из этих мягких существ придавил обрушившийся штабель глыб! Как оно забавно кричало и дергалось, когда остальные пытались его освободить… А, главное, сколько из него лилось Жизни, заставляющей вспомнить обрывки чего-то древнего, полузабытого…
Отец показался мне поначалу таким же уродливым и отвратительным, как и остальные. Как я мечтал, чтобы он повторил судьбу того — задавленного… И как горько я потом раскаивался в своих мыслях. Мне бы еще тогда почувствовать, что его рука, касающаяся моей оболочки, совсем иная, чем грубые лапы остальных, что, пытливо вглядываясь в меня, он не ищет, где больнее ударить, а пытается разглядеть мою суть.
Это теперь мне кажется, что я был Отто фон Бисмарком всегда, прямо с того момента, как появилась мать-скала и как ОН пролил на нее Благодать…
Да, он сделал мне больно. Да, он причинил боль гораздо большую, чем те, первые. Те были равнодушны и быстры, а он мучил меня долго. О, как ястрадал тогда!.. Как я хотел, чтобы это мучение когда-нибудь прекратилось… Глупец. Я тогда не понимал, что это сладкая боль, родовые муки. Я бы все отдал за то, чтобы снова почувствовать, как яростная боль сменяется лаской и дорогие губы произносят в первый раз мое имя…
Нет, я не перестал ненавидеть людей и после того, как стал Отто фон Бисмарком, утвердился посреди площади и стал день за днем наблюдать за их суетливой жизнью. Никогда я не перестал мечтать о том, что сделаю с ними, если… Но, увы, есть Закон. И я должен ему повиноваться, если не хочу снова стать мертвым камнем.
Но закон не запретит мне…
8
— Не может быть…
Вера, вооружившись сильной лупой, изучала фотографии, демонстрируемые ей Евгением с такой гордостью, словно на всех были запечатлены его родные дети.
— А вы уверены, что все это — снимки одних и тех же статуй?
— Абсолютно. А вот еще взгляните…
Торжествующий искусствовед выложил перед девушкой очередную толстую «колоду» ярких кодаковских фото.
