Виктория Шавина - Дорога в небо
Одезри был рад, когда холл, наконец, остался позади и ярко-пурпурная с медной отделкой лестница поманила наверх. Мягкий ковёр заглушил шаги, таинственная мелодия, напротив, звучала всё ближе.
— У нас партер, — шепнул Нэрэи.
Он не стал подниматься дальше первой площадки, избрал одну из жёлто-зелёных ковровых дорожек с витиеватым рисунком. Полумрак второго этажа показался Хину тёплым, живым — оттого ли, что в бронзовых стенных канделябрах с головами мифических зверей горели свечи? Строгие лица, искажённые игрой теней, взирали с портретов — их и тут была целая вереница. У жёлтых как масло дверей, выточенных из кости и таких хрупких на вид, словно их могло сломать одно неосторожное прикосновение, стояли два служителя в небесно-голубых платьях. Они поклонились, когда Нэрэи замер в паре шагов от них. Одезри напрасно ждал, что будет дальше. Привратники молчали, Сил'ан молчал, и все трое оставались совершенно спокойны. Хин заподозрил в происходящем непонятный ритуал, выждал несколько минут, вдыхая непривычный душистый запах свечного воска, а потом тихо спросил:
— Они нас не впустят?
— Отчего же, — улыбчиво прищурился Нэрэи. — Мы опоздали на первое отделение. Альвеомир играет во втором. Едва объявят антракт — нас проводят к местам.
— Ты не предупреждал, — нерадостно пробормотал Хин. — Где мы?
Сил'ан отчего-то преисполнился дерзкой беззаботности.
— Парад оркестров, — объявил он. — Не переживай! «Легенды скал» они исполняют по четыре раза на четверть века.
Огромная зала была объята красным бархатным сумраком. Аркады трёх верхних этажей в темноте казались непрерывным орнаментом из огромных языков медного пламени. Сотни роскошных лож и мест в партере были заполнены людьми. На пустой громадной сцене белые искры сияли над каждым пюпитром. Чуть ярче подсвечивались пульт дирижёра и место солиста.
Нэрэи оказался на редкость беспокойным соседом. Одезри полагал — и его догадки, как оказалось, совпадали с мнением большинства весенов — что музыку надлежит слушать тихо и собранно, уж точно никого не отвлекая. Едва музыканты вошли, люди замерли, затаили дыхание. Замер и Хин, а вот Сил'ан, напротив, оживился:
— Видишь, — заторопился сообщить он, — дирижёр, он из Каэр, Эрис — это прозвище. Одного с Вальзааром возраста. Уже шестнадцать лет руководит этим оркестром. Неплохо выходит. А тот, что с флейтой — как раз и есть Альвеомир. Мой старший — на два поколения — родич.
Оглядев сцену, Хин не заметил там других Сил'ан, кроме двоих названных. Флейтист и дирижёр смотрелись донельзя любопытно. Первый — хрупкая, маленькая фарфоровая куколка с крышки музыкальной шкатулки, второй — крупнее и выше Нэрэи, напоминал змею, готовую к броску.
— Глупости, — тотчас влезло неугомонное создание, отвечая на мысли. — Эрис очень мил. Впрочем, что ещё ему остаётся? Наш цветочек, если он упёрся, всей семьёй не сдвинешь…
Пение флейты заворожило Хина, чужие слова превратились в шёпот волн. Разомлевшее сознание рисовало небывалые картины из сплетения багрового мрака и белых звёзд, горящих на пюпитрах. То надвигалась буря, выворачивала из песка дерево пустыни, то вились и изгибались танцоры на деревенских праздниках, то на миг проступал на красном бархате профиль попутчика в поезде, вспоминался слово в слово разговор о небе и человеке. Всё путешествие заново проплывало перед глазами, вспыхивали и гасли образы, лица, фразы и, казалось, во мраке возникали, сверкая нотами шаловливой мелодии, сами линии судьбы.
— Я думал, ты уснул, — пошутил Нэрэи во время следующего антракта.
Многие места опустели — весены бродили по дорожкам, любовались портретами. Меж теми, кто остался, завязывались обсуждения. Голоса волновались вокруг, а Хин не чувствовал привычной тревоги, только блаженство: он впервые за весь день отогрелся в тёплом удобном кресле. Покой, восхищение и довольство слышались в интонациях людей. Быть может, и это умиротворяло. Верилось, что каждый из собравшихся в зале прикоснулся к счастью, и теперь пытался осмыслить: как, почему… «А важно ли?» — лениво думалось правителю.
Нэрэи, недовольный безразличием к своей персоне, поднялся и степенно уплыл прочь. Возвратился незадолго до третьего звонка — на сцену как раз выкатывали рояль.
— Ой, что сейчас будет, — прозвучало то ли с мрачной насмешкой, то ли, напротив, с торжеством.
— Что? — насторожился Хин.
Сил'ан обрадовался вопросу, но напустил важный вид:
— Смотри — и увидишь, — нравоучительным тоном велел он, как вдруг заломил руки: — О, Альвеомир! Борец за равенство между неравными!
Одезри опешил. Пожилая пара весенов, сидевшая впереди, обернулась, с долей нерешительности перевела взгляд с Нэрэи на Хина и обратно. Сил'ан спокойно поинтересовался у правителя:
— Зачем же так кричать?
Зазвенел колокольчик. Супруги отвернулись, наградив Одезри дружным презрительно-раздражённым взглядом.
— Сам не понимаю, почему мне так скучно, — тихим, доверительным шёпотом созналось нахальное существо.
Пока Хин пытался хоть немного урезонить его строгим взглядом, в зале что-то случилось. Зашуршали одежды, весены, лишь недавно вернувшиеся, встали с мест и потянулись к выходам. Немногие, оставшиеся сидеть, оглядывались по сторонам и, похоже, сами не понимая, что их держит, раздумывали, не слиться ли с возмущённой толпой. Правитель напрягся, он искал, но не видел причин для бегства. На сцене дирижёр и оркестранты ждали тишины; солист за роялем — весен в чёрном с серебром платье — очень вдумчиво смотрел на ряды осиротевших кресел.
— Удивительно, что хоть кто-то остался, — скептически заметил Нэрэи, когда двери с чуть слышным стуком сомкнулись за спинами последних из гордо ушедших.
— А в чём дело?
Хин напрасно пытался скрыть глубину недоумения. Сил'ан хмыкнул:
— Ты счастливец, о, свирепый летень, раз не понимаешь. Здесь же собрались ценители искусства. И они в восторге, когда для них играет один из нас. Конечно, это справедливо, ведь чудесно играет. Но они не намерены слушать «какого-то человека» — не модно. Он прекрасный пианист? Подумаешь! Кому это важно, кроме Альвеомира?
После концерта музыканты собрались в комнате за сценой. Некоторые из них убирали инструменты в футляры, собираясь уходить. Остальные толпились у двери на лестницу и что-то горячо обсуждали. Солиста Хин среди них не заметил, но он плохо различал весенов — многие из них казались ему на одно лицо.
Нэрэи нисколько не интересовало человечье собрание. Он устремился к другой двери за парчовыми занавесями, но так её и не открыл.
— Лучше переждать, — пробормотал он в ответ на вопросительный взгляд Хина.
То ли дверь не притворили плотно, то ли комнаты разделяла не стена, а всего лишь ширма, но, подойдя ближе, правитель сам услышал за драпировками медленный девичий голос, колкий и пронзительно высокий, словно колокольчики звенели:
— … но я не люблю рояль, — звучало на морите, — а он глубоко и полно раскрыл замысел композитора. Так почему нет?
— А ты не видел? — ответил куда более подвижный бас, в нём проступал пенный шум набегающих волн.
— Видел. Именно оттого, — «девушка» тщательно и долго выговаривала каждое слово, — у них нет своего искусства. Дессэнтайры приносят готовые шедевры, подслушанные в другом мире. Они хороши, весены исполняют их, мы тоже. Но у нас есть и своя музыка, а люди забывают, что всё, принятое ими за образец, однажды написал человек. Видно, ему дали шанс, а не отвернулись заведомо.
Собеседник усмехнулся:
— Я очень люблю тебя, Альвеомир, — сказал он искренне, — но я знаю, что если подобрать голодного айрида, обогреть, накормить, он не нападёт на благодетеля. И в этом основополагающая разница между айридом и человеком. Люди поймут лишь тогда, когда будут готовы. И если сейчас этот милый весен отвержен, стоит задуматься, не в том ли причина его поведения и образа мыслей, столь честного и приятного нам? Возможно, он не среди тех, кто показал сегодня спины, лишь потому, что они не принимают его. И все его усилия — чтобы они распахнули объятия. Он может сам не понимать, но подумай, кто из людей хочет быть изгоем? Человек — стадное существо. Этот милый юноша сейчас борется с нами против них, а потом с ними повернётся к нам спиной. Бывает и хуже: начинают в недавних союзниках видеть противников, сами верят в это. И вот тот, кто вмешался и помог, становится врагом. Ты этого не боишься, но подумай о своей семье. Люди переменчивы и, метнувшись в одну крайность, качнутся и в другую. Сейчас они раболепно обожают нас. Мы требуем этого? Отнюдь. Но я не удивлюсь, если однажды они заклеймят нас как угнетателей, а поколение или пару спустя будут униженно вымаливать прощение. Толпа истерична. Люди, как народ, истеричны — об этом свидетельствует вся их история. Именно поэтому, друг мой, мы должны быть осторожны, взаимодействуя с ними. Особенно в наших благодеяниях.
