Стеф Свэйнстон - Год нашей войны
— Мне нужно быстро бежать, чтобы положить конец этому безумию до того, как проснется мой хозяин. Тебе уже лучше? — спросил я, испытывая легкий профессиональный интерес.
Фелисития был просто кучей костей, скелетом в одеянии из собственной кожи, покрытой синяками от бесконечных уколов. Его бледность еще больше подчеркивала размазанная ярко-красная помада и видневшиеся в темно-русых волосах окрашенные перекисью локоны. Огонь, догоревший в очаге, оставил лишь едва дымившиеся головешки. Становилось холодно, однако Фелисития не дрожал. Он давно миновал стадию дрожи; его кожа была ледяной, как вода возле пристани.
— Уже? Что значит «уже»?
— Не начинай сначала. Либо тебе лучше, либо нет. А если нет, то я не хочу этого знать.
— Ничто, кроме дури, не имеет значения, мой сладкий полукровка. Ничто, даже твоя неописуемая красота.
— Ты знаешь, что умрешь, — негромко проговорил я.
— Это тоже не важно, мой прекрасный странник, — заверил меня Авер-Фальконе. — Я буду жить в Перевоплощении. Я был там много дней…
И ты будешь мне рассказывать!
— Вернее, месяцев, — поправил я.
— Я влюбился в Перевоплощение, — просто сказал он. Понизив голос почти до шепота, он сообщил мне свою сладостную тайну: — Там ты можешь быть кем угодно. Даже женщиной.
Мне стало, противно.
— Черт возьми, для чего тебе нужно быть женщиной?
— Чтобы трахаться, — ответил Фелисития.
Я был поражен силой, толкавшей его идти против правил, о существовании которых я и не подозревал. Не обычных правил, которые были установлены Замком или губернатором, — ихия нарушал каждый день. Фелисития нарушал законы самой природы.
— Там есть торговая площадь со всякими развлечениями: шпагоглотателями, пожирателями огня и укротителями ящеров…
Я захихикал.
— Это такие чешуйчатые звери.
— Нет, ты говоришь о настоящих пустяках, мой мальчик.
Его мысль порхала, как бабочка, редко принимая четкие очертания, — планы, которые он разрабатывал, приводили нас в остолбенение.
— Лэйс любит тебя, — вздохнул я и закусил губу.
— Хех. Ты можешь забрать ее себе, мой энергичный юноша.
Если бы я только мог. Она общалась со мной только потому, что Фелисития зависел от меня. Я оставался с ним, потому что знал: ему нужно нечто большее, чем просто ощущения, — ему нужно спасение, так уж он был устроен. Я понимал его, поскольку был уроженцем гор, поглощенным городом, и необходимость приспосабливаться приводила меня в отчаяние. А Фелисития был женщиной в мужском теле и принимал сколопендиум в качестве лекарства от депрессии. Я знал, что ему не стоило отправляться на Восточный берег, принимая во внимание его привычку ширяться каждый день. Мне бы никогда не удалось вернуть его.
— Я принес тебе дурь, но вначале мне нужны деньги.
— Попался на крючок этой штуки, да? — проворчал Фелисития.
— Какой?
— Наличных.
О да. Безусловно. Он дал мне ключ, и я быстро вынул из несгораемого шкафа под столом его недельные карманные деньги. Я пересчитал банкноты три или четыре раза, пока Фелисития облизывал свои накрашенные губы, словно дешевая уличная потаскуха.
— Здесь сотня фунтов, — отрезал он. — На что ты их потратишь, бесполый?
— Ничего, если я потрачу их на книги?
Я учился читать на авианском, зная, что это язык Замка. Доттерель позволил мне раз в неделю брать книги из его собрания, которое он бережно хранил в своей квартире над аптекой. Фелисития фыркнул, поскольку был уверен, что тратить деньги на книги — ужаснейшее из преступлений.
Я прикоснулся к маленькому бумажному кулачку, лежавшему в кармане моих кожаных штанов с бахромой.
— А что, если я сейчас убегу с деньгами? — полушутя спросил я.
Фелисития разгладил свою юбку.
— Моя ангелоподобная лучница ожидает тебя снаружи. По первому моему слову она тебя прикончит.
Я не понимал.
— Это же девчонка Петергласса, она из Лучников… — пробормотал я.
Я был уверен, что он посылает убийц, поскольку он — торговец, а я отбиваю у него клиентуру.
— Да, но никто из них до сих пор ни разу даже не задел тебя, — ухмыльнулся Фелисития. Я со злостью шагнул вперед, и он наградил меня умоляющим взглядом. Он бы очень хотел, чтобы я прикоснулся к нему, и потому я не стал этого делать. — Я платил лучникам Петергласса, чтобы они внимательно следили за неточностью своих выстрелов. Петергласс и не подозревает об их предательстве и все еще хочет убить тебя.
Я не мог поверить в это.
— Но зачем ты защищаешь меня?
— Очевидно, потому что ты делаешь лучшую дурь, мой юный возлюбленный.
Это совсем не то, чем я хотел бы быть! Фелисития и я не считали друг друга жильцами на этом свете — мы были наполовину мертвецами. Я стал его личным дилером. Я хотел бы работать у Доттереля, бегать марафоны и читать книги. Я, дикий мальчуган с гор, хотел Лэйс, денег, свободы и думал, что смогу достичь всего этого посредством смирения. В моей голове собиралась холодная буря — имелся более быстрый путь.
Я поклонился и поблагодарил его. Пора заканчивать с моим лизоблюдством, я принял решение. Я сунул руку в другой карман, в котором находился пакетик, выглядевший точно так же, как и первый. Это зелье я использовал, когда хотел избавиться от кредиторов и тех, кто пытался поживиться за мой счет. Со всеми полагавшимися церемониями я передал его Авер-Фальконе.
— А не приготовишь для меня дурь?
— Этого не было в договоре! — Я не хотел прикасаться к этой дряни чаще, чем того требовала необходимость. — Тебе хватит на неделю, — сладким голосом добавил я.
— На неделю. Одну неделю! Во мне сейчас столько, что хватит на месяц.
Мне очень нравилась аптека, и каждое утро, открывая ставни, я неизменно глядел на золотисто-зеленые буквы над окнами — «Доттерель Томас». Я надеялся, что однажды там будет начертано мое имя, и эта моя почти несбыточная мечта благополучно уживалась с желанием присоединиться к Замковому Кругу, исполнение которого было и вовсе из области сказок. Возможно, я бы сохранил на вывеске и имя моего хозяина, выглядело бы неплохо: «Доттерель и Шира».
Множество стеклянных бутылочек, стоявших на узких полках, которые занимали все стены, были наполнены разноцветными жидкостями. В каждой из них заключался свой оттенок солнечного света. Стоял медицинский запах спирта и пыльной бумаги. Несколько ярлыков на связках растений, которые сохли, свисая с потолка, были написаны моей рукой. Впервые я почувствовал причастность ко всему этому.
Одновременно с любовью к моему своеобразному убежищу я испытывал страх перед совершенно новыми для меня понятиями, такими как полномочия и обязанности. Я уважал моего хозяина. Я считал его гением и — поскольку он мог говорить на скри — спасителем. Условия и правила моей работы подмастерьем, которая будет завершена через год, были вырезаны в черном дереве и помещены под стекло в галерее моего сознания. И пока Фелисития, лежа на боку, чтобы удобнее было дотягиваться до стола, вспрыскивал в вену ужасное количество яда, который он только что сам у меня купил, я мысленно пробегал по строчкам этих правил. Фелисития криво взглянул на меня; он не понимал, что слова, написанные на бумаге, были священными.
