Робин Мак-Кинли - Красавица
За ужином я хранила молчание, как и весь прошедший день. Чудовище несколько раз спрашивало меня, все ли в порядке, и что меня беспокоит; каждый раз я отделывалась резкими или грубоватыми фразами. Каждый раз он отводил взгляд, но продолжал терпеливо настаивать. Я чувствовала себя виноватой, потому что так обращалась с ним, но как можно было признаться в том, что меня тревожило? Я сама согласилась приехать и жить в этом замке, чтобы спасти жизнь своего отца, и должна выполнять свое обещание.
Из-за доброго отношения Чудовища, я надеялась, что однажды он меня освободит, но вряд ли могла с полным правом просить об этом. По крайне мере, не сейчас, не через четыре месяца. Но мое желание увидеть свою семью было столь велико, что я могла помнить лишь о своем обещании, и не в силах была постоянно радоваться, исполняя его.
Я смотрела на дно своей чашки, когда Чудовище вновь спросило меня:
– Красавица, прошу, скажи, что не так. Возможно, я смогу помочь.
Я раздраженно посмотрела на него, открыв рот, чтобы еще раз сказать ему: "Прошу, оставь меня в покое". Но что-то в его глазах остановило меня. Покраснев, я пристыжено опустила взгляд.
– Красавица, – повторил он.
– Я... Я скучаю по своей семье, – пробормотала я.
Чудовище откинулось на спинку стула и замолчало.
– Значит, ты меня покинешь? – спросил он. Безнадежность в его голосе потрясла меня, несмотря на глубину моей жалости к себе. Я вспомнила, впервые со вчерашней ночи, когда тоска по дому вновь нахлынула на меня, что у него не было семьи, по которой он мог бы скучать. "Иногда здесь очень одиноко", – сказал он при нашей первой встрече. Тогда я пожалела его, до того, как он начал мне нравится. Немного же стоила моя дружба, если я так легко смогла бы забыть ее (и его).
– Мне было бы тяжело больше никогда тебя не видеть, – ответила я. – Но ты был так добр ко мне, что я... иногда задумывалась, возможно ли... Может, по прошествии какого-то времени, ты позволишь мне... уйти. Я не перестану быть твоим другом.
Он молчал, а я нерешительно продолжила.
– Знаю, еще слишком рано, я ведь здесь всего лишь несколько месяцев. Знаю, не стоило об этом упоминать. С моей стороны это слишком неблагодарно... и бесчестно, – жалостливо говорила я. – Я не хотела ничего говорить, не собиралась, но ты все спрашивал, в чем дело, а я так по ним соскучилась. – Я остановилась, зарыдав.
– Не могу отпустить тебя, – произнесло Чудовище. Я взглянула на него. – Прости, Красавица.
Он хотел что-то добавить, но я не дала ему возможности.
– Не можешь? – выдохнула я. Эти слова отдавали бесконечностью. Я встала и попятилась. Чудовище сидело, положив на стол правую руку, белую повязку на которой почти скрывали волны кружев. Он взглянул на меня, но я не смогла разглядеть его глаз; мир плясал перед моим взором, мерцая, словно белый снег. Я моргнула и голос, в котором я не узнавал свой, произнес:
– Никогда не отпустишь? Никогда? Я проведу здесь всю свою жизнь и больше никого не увижу?
Мне в голову пришла мысль: «Моя жизнь... Он провел здесь два века. Сколько мне отмерено? Замок – это тюрьма и дверь не откроется".
– Боже милостивый, – закричала я. – Дверь не откроется. Выпусти меня, выпусти!
Я подняла кулаки, чтобы ударить по молчаливой деревянной панели, которая встала перед глазами, и провалилась в темноту…
Сознание возвращалось медленно и по кусочкам. В первые несколько минут я не понимала, где я: сначала предположила, что дома, в кровати. Но так не могло быть – подушка под головой была мягкой и слегка пушистой. «Бархат», – подумала я смутно. Бархат. Конечно, я была в замке. Дома у нас не было бархата, кроме того, который прислало Чудовище в седельных сумках Отца. Чудовище. Конечно, я была в замке. Уже несколько месяцев. Затем мне припомнилось (все еще смутно), что недавно я была очень несчастна, но причины я не нашла. «Как же я могу быть несчастна здесь? – подумала я. – У меня есть все, что мне нужно, а Чудовище хорошо ко мне относится».
Легкая мысль, проскользнувшая быстрее, чем дым, предположила, что Чудовище любит меня, но она быстро ускользнула. Сейчас мне было очень уютно и не хотелось двигаться. Щекой я потерлась о теплый бархат. От него шел необычный запах, напоминающий лес, аромат сосен, моха и родников, с легкими свежими нотками в них.
Моя память начала возвращаться. Я грустила, потому что тосковала по дому. Чудовище сказало, что не сможет отпустить меня. Видимо после этого я потеряла сознание. Я поняла вдруг, что бархат, к которому я прижалась лицом, тяжело вздымался и опускался, словно кто-то дышал; пальцы мои цеплялись за что-то, очень похожее на сюртук. Плечи мои, вероятно, кто-то обнимал. Он же держал меня, полусидя. Я подняла голову на несколько дюймов и передо мной мелькнули кружева, под которыми белела повязка на темной руке; мои сознание и память вернулись одним резким ударом, словно окно, распахнутое порывом ветра в грозу.
Я ахнула, слегка вскрикнув, отпустила бархатные складки, за которые держалась, и яростно отпрянула. И поняла, что стою на коленях на маленькой софе с подушками. Впервые я увидела Чудовище в неловком положении. Он встал, сделал несколько неуверенных шагов назад, вытянул руки и посмотрел на меня так, словно я его ненавидела.
– Ты потеряла сознание, – произнес он хриплым шепотом. – Я поймал тебя прежде, чем ты упала на пол. Ты… ты могла пораниться. Я просто хотел положить тебя туда, где тебе было бы удобно.
Я продолжала смотреть на него, все еще стоя на коленях, цепляясь ногтями в подушки софы. Никак не могла отвести взгляд, хотя не узнавала того, кто был перед глазами.
– Ты… ты не отпускала меня, – закончил он, с глубокой мольбой в голосе.
Я не стала слушать. Что-то внутри оборвалось, я зажала уши руками, едва не свалившись с кушетки, и побежала; он отпрянул с моего пути, словно я была шальная, как пуля; передо мной распахнулась дверь и я изо всех сил рванула через нее. Пришлось задержаться немного, чтобы осмотреться: я находилась в огромной передней. Он перенес меня из столовой в огромную гостиную напротив.
Подняв юбки, я побежала наверх, к себе, словно сам Харон, покинувший свою лодку[18], гнался за мной.
Прошла еще одна бессонная ночь, кровать моя опять была в беспорядке. Когда мне, наконец, удалось задремать, спала я плохо и несколько раз мне привиделся надменный красавец с последнего портрета в картинной галерее у библиотеки. Он словно видел меня насквозь и усмехался, а когда явился мне в последний раз, то казался гораздо старше – с сединой в волосах и морщинами мудрости и сочувствия на красивом лице; он молча и с печалью глядел на меня. Почти перед рассветом я поднялась; темный прямоугольник окна начал бледнеть и стали видны рамки отдельных панелей. Завернувшись в стеганый домашний халат (ярко-голубые и алые цвета которого все равно не помогли моему мрачному серому настроению), я устроилась на подоконнике, чтобы понаблюдать за восходом солнца. Подушки и одеяла сами, как обычно, заправили себя, когда я отвела от них взгляд.
