Мария Теплинская - Дядька
И сейчас, когда Леська удостоена, наконец, этой чести, она так занята и взволнована, что в первый миг даже обрадоваться позабыла.
Теперь она вместе с двумя другими девушками расчесывает деревянным гребнем длинные Владкины волосы, бережно разбирает волнистую прядь, которая под гребнем пушится и становится еще мягче. Владкины волосы лежат у нее на ладони — шелковистые, распушенные; почти такой же на ощупь пушок у маленьких цыплят.
Сколько уже времени прошло? Должно быть, немало… Ничего не видно — ставни закрыты наглухо…
Меж тем Даруня собрала в горсть все волосы, чтобы плести косу.
— А ну, отойдите-ка! — решительно отстранила она других девушек и прежде всего, конечно, Леську, дабы не задавалась.
Однако Владка впервые запротестовала:
— Нет, пускай Леся заплетает, — проронила она чуть слышно. — Ты стянешь туго…
— Заплетет она, как же! — ворчит Даруня. — Через минуту все развалится!
— Тихо! — укоряюще шепчет толстушка Марта, с детства привыкшая всех мирить. — Пусть уж Алеся волосы убирает, а ты ленты потом заплетешь. — У кого ленты, девчата?
— У меня, — откликаются сзади.
Невеста вновь тихо всхлипнула, подтерла глаза рукавом. Положено невесте перед венцом плакать; иные, кому не плачется, даже луком глаза натирают. И все же давно такого не видели, чтобы третий день подряд у невесты очи не просыхали! Ладно бы еще жених был не по сердцу, а то ведь как радовалась, когда просватали, распевала, как весенняя пташка. А теперь вдруг — на тебе: разлилась в три ручья! Подругам и жаль ее, и отчего-то досадно.
Нейдет у Леськи из головы, какая нарядная и заплаканная сидела Владка вчера на девичнике — в яркой цветной паневе, в затканных алым шелком рукавах, в многослойных монистах и бусах. А лицо — холстины белее, на щеках — мокрые дорожки от слез. Да все причитала:
— Уводят меня, подруженьки милые, от ласковой матери да к лютой свекрови…
Девушки, особенно подростки, кому до невест еще года два, а то и больше, все дивились: чего тут убиваться, всех когда-нибудь уведут из родимой хаты, да не тем еще худо, кого сведут, а тем, кто дома на скрыне своей засидится!
— Косу мне расплетут, намитку оденут… — плакала невеста.
Вот еще о чем тужить! — дивились подруги. Да сыщи поди такую девчонку, что не мечтала бы поскорее примерить намитку.
А всего хуже было, как затянули ту самую жалостную песню о калине — ту, что так любила Леська и от которой никогда не могла сдержать слез:
Оженила мати
Молодого сына,
Молодй невестки
Невзлюбила…
Ведьма-свекровь, спровадив сына «в далеку дорогу», обратила в калину нежеланную молодую невестку, а тот, воротясь домой, не узнал в ней любимой жены. Мать дала ему «вострую сякеру» и велела срубить калину под корень.
Секанул один раз —
Закачалася,
Секанул другой раз —
Отозвалася…
И вот тут бедная невеста, что прежде еще крепилась, упала на стол головой и горько разрыдалась — только плечи дрожали, да еще вздрагивали в такт рыданиям красные ленты на голове.
Помнит Леська, как бросилась тогда ее утешать, как прижала Владкину голову к своему вишневому гарсету, как срывались у нее с губ бессвязные и неубедительные слова:
— Ну что ты, Владочка? Ну, не плачь, голубка, не надо…
И теперь Владка снова готова расплакаться. Ее поят из ковшика, умывают лицо студеной водой. Она прерывисто дышит, и грудь ее под белым гарсетом нервно вздрагивает.
Василинка вновь хотела затянуть ту самую песню, однако Леська сердито дернула ее за рукав:
— Помолчи ты со своим «Оженила мати»! Не видишь, что с нею творится?
Невесту причесали, в косу заплели белые и красные ленты. На грудь в несколько рядов навесили бусы и мониста, в уши вдели сережки с камушками. Голову накрыли белым прозрачным рантухом, сверху надели веночек. За тем невесту под руки отвели в красный угол, усадили под образа и накрыли ей голову, поверх рантуха, толстым холщовым покрывалом, закрыв им Владку до самого пояса.
— Ну, девки, теперь все кончено, открывайте окна! — подала голос тетка Ева.
Тоскливо-тревожный дух, царивший до сих пор в хате, исчез без следа, и девушки, не боясь больше лишнего шума, с дробным топотком кинулись к окнам раздергивать занавески; кое-кто, хлопнув дверью, побежал на двор и на улицу — открывать ставни. Леська тоже, накинув свой кожух, выскочила на улицу. После душной угарной хаты она с наслаждением вдохнула тяжелую осеннюю сырость и невольно зажмурилась даже от пасмурного неяркого света. Леська опоздала: отсыревшие от мелкого дождя ставни открыли уже без нее. Делать на дворе было больше нечего, и пришлось возвращаться назад.
Когда открыли ставни, горница вдовы Павлихи сразу стала обыкновенной чисто прибранной горницей, и, если бы не застывшая под образами фигура Владки, накрытая покрывалом, со сложенными на коленях безжизненно-белыми руками, можно было бы подумать, что здесь просто ждут праздника.
Леська остановилась возле окна, опершись рукой о деревянный подоконник. Рядом стоит герань в широкой плошке. У нее круглые ворсистые листья, вверх выбилась высокая стрелка ярко-красных цветов. Девчонка пристально и равнодушно смотрит на бархатно-алые лепестки и темно-вишневые звездочки пестиков. Она смотрит и сомневается: действительно ли все это происходит сейчас? Именно ли сейчас она стоит возле чужого окна, рассматривая эти нехитрые цветочки, или, может быть, стояла когда-то давно, а теперь ей это лишь вспоминается или снится?
Девчата, переговариваясь и брякая мисками, накрывают на стол — угощать жениха и дружек. Леську они прогнали: отойди, мол, без тебя управимся! Под ногами только будешь мешаться!
Владка зашевелилась было под своим покрывалом, но, видимо, вспомнила, что невесте, пока с нее не снимут покров, нельзя разговаривать.
И вот тогда тетка Ева, приобняв Леську за плечо, подвела ее к окошку с геранью:
— Вот, встречай сватов! Как поедут, нам скажешь.
Ну, вот еще! Когда поезжане приедут — все в хате и без того их услышат!
И снова с острой обидой Леська ощутила: она здесь лишняя.
И зачем только пришла она сюда? Лучше бы уж дома посидела; притянула бы на колени своего полосатого кота, погладила бы его круглую лобастую голову, поглядела бы, как он щурит свои зелено-желтые прозрачные глаза с черной щелью зрачка, и попыталась бы угадать: о чем же думает кот? Просидела бы день целый одна — так что же? Леська не боится одиночества. Напротив, ее всегда утомляло шумное оживленное общество, где нельзя ни задуматься, ни погрустить — тут же в бок затолкают: ты что, мол, заснула? Нет, лучше бы сидеть дома одной и перебирать тихонечко свои думки.
