Мария Теплинская - Дядька
Вот так, один за другим, и уходят близкие… Сколько у него прежде было друзей-товарищей, добрых, верных — и где все они теперь? Кто постарше — те давно своим домом зажили, а молодые… На что им теперь Янка? Изредка разве кто забежит по старой памяти, да и то ненадолго: кому весело с недужным? Ваське и то не до него стало — кралю себе приглядел, синаглазую Ульянку, из-за нее и старого друга совсем позабыл, все реже заходит. И с Леськой, глядишь, то же будет, никуда не деться… А как вдруг не захотелось Янке ее терять! До того не захотелось, что, вопреки рассудку, затеснились в груди безумные мечты: вдруг да случится чудо, что-то произойдет, переменится… Но нет — не бывать тому! Это молодым хорошо в чудеса верить, а он-то уж знает, что коли и бывают чудеса на свете, то всегда не с нами, и без толку зря надеяться, понапрасну надрывать себе сердце пустыми мечтами.
Наконец он отвернулся от окна и с какой-то обреченной нежностью уставился в лицо сидевшего напротив Митрася, подперев кулаком худую остроскулую щеку. И этот взгляд, полный глубокой тоски и туманного сожаления, не на шутку испугал мальчишку.
— Дядь Вань, да что с тобой? — встрепенулся он вдруг.
— Хоть бы ты меня не покинул, Митрасю, — тихо промолвил дядька.
— Да что ты, Бог с тобой! — еще пуще перепугался Митрась. — Да куда ж я от тебя денусь? Да как же я без тебя…
Эта неубедительно-страстная речь, однако, плохо утешила Горюнца. Его растревоженное сердце и здесь чуяло беду, какую-то смутную пока еще угрозу. Хотя как будто с этой стороны никакая беда прийти была не должна: все казалось так мирно, так надежно. Однако именно эта обманчивая надежность его как раз и тревожила. Слишком хорошо знал Горюнец ту черную силу, что неотступно преследовала его уже много лет, и эта сила, несомненно, решила согнать его с этого света, но прежде отнять у него все, что ему дорого, все, ради чего стоит жить; а его самого превратить в ничтожный обсевок — без детей и без будущего. Но нет, шалишь, злодейка! Скольких ты уже извела, погубила, но этого хлопца, уж поверь, ты не скоро добьешь! Без сил, без подмоги, без надежды, но до последнего вздоха он будет сражаться с тобой, а там еще поглядим, кто кого одолеет!
Он встряхнул головой, избавляясь от минутного наваждения, и, вновь опершись на локоть, стал глядеть в окно.
Глава одиннадцатая
На другое утро в хате вдовы Евы Павлихи были наглухо закрыты все ставни, задернуты полотняные занавески. На дворе уже давно прорезался пасмурный день, такой же скучный и неприглядный, как и все дни в эту осеннюю пору, но ни один блеклый луч не проникал со двора в Павлихину хату.
В хате тускло-оранжевым светом горела лучина, то вспыхивая, то потухая. В ее неровном свете бесшумно двигались фигуры девушек; мутно-розовые блики скользили по их расшитым сорочкам, по темным бревнам стен гуляли причудливые тени от их голов и рук. Приглушенными голосами тянули девушки заунывную долгую песню.
Негромко постучали в дверь — кто-то метнулся открывать. На мгновение ворвался голубоватый дневной свет, из сеней донесся чей-то шепот:
— Можно войти?
— Быстрее давай! — сердито шепчет Агатка. — Сколько можно канителиться?
Запоздавшая Леська наскоро разделась в сенях и на цыпочках прошла в горницу следом за Агатой.
Невеста, ослабевшая от слез, пролитых за последнюю девичью ночь, теперь безучастно сидела на кровати в одной тонкой белой сорочке, с неподвижно-бледным восковым лицом, с распущенными по плечам соломенными косами, которые в пламени лучины отливали медью. Когда Леська подошла к ней, невеста холодными пальцами сжала ее руку, ниже склонила голову. Леська, утешая, понимающе провела рукой по ее шелковистым косам.
— Все будет хорошо, Владочка! — шепнула она.
Владкина мать, со строгим лицом, в низко повязанном платке с каймой, чуть сжала Леськино плечо. Девушка взглянула на нее и поняла, что должна молчать.
А подружки с долгими песнями уже натягивали на Владкины ноги вязанные из тонкой шерсти чулочки, обували белые башмачки на железных подковках — подарок жениха. Когда принесли эти самые башмачки, у Владки опять выступили слезы. Она послушно и безразлично протягивала девушкам ноги, позволяя себя одевать, как маленького ребенка.
Со стула, на котором была заранее сложена вся венчальная справа, подняли белую, с двумя красными полосами, паневу. Владке была знакома на ней каждая ниточка: еще в детские годы пряла она шерсть на эту паневу, потом натягивала основу на кросна, затем копала корни марены, чтобы окрасить ее терпким соком подол своего наряда в цвет яркой крови.
А теперь коснулись ее талии Леськины теплые руки, быстро и привычно затянув тонкий витой гашник.
Сквозь не смолкавшие ни на минуту протяжные песни прорывался тревожный девичий шепот:
— Лент не мало ли?
— В самый раз.
— Ай, кораллы какие у ней!
— Девки, где гребень? Гляньте, уж гарсет одевают! Скоро чесать пора.
— А рантух? Рантух-то где? Не забыли? Ох, слава Богу, вот он лежит!
Агатка подняла и встряхнула рантух — тонкое полупрозрачное покрывало, которым накрывают голову.
— Кстати, Леська, — шепнула она, — на тот год тебе ткать рантух, ты знаешь?
— Какой рантух? — не поняла сперва Леська.
— То есть как — какой? — в свою очередь удивилась Агатка. — Тот, что на сноп, в Рантуховичи.
— А-а! Ну, поняла, — как будто небрежно отмахнулась Леська, пытаясь при этом скрыть нежданную радость — Стой смирно, Владка, а то мне шнуровать неудобно.
Дело в том, что у длымчан с давних пор существовала традиция: вместе с оброком небогатым панам Любичам, на земле которых они жили, длымчане ежегодно приносили им убранный васильками ржаной сноп, на который сверху накидывали рантух, сотканный одной из девушек-длымчанок. Этих рантухов в панских сундуках набралось уже около двухсот, и среди них не сыскалось бы двух одинаковых. До недавних пор они все так и лежали в сундуках под замком, однако нынешний пан Любич — немолодой уже человек с некоторыми странностями — велел их вынуть на свет Божий и чуть ли не все развесить по стенам комнат. Зачем, мол, такую красоту под спудом держать, пусть лучше все любуются!
Леська давно мечтала соткать ему тоже рантух, да прежде ей все говорили: подрасти, мол, сперва! Девчонка обижалась и шмыгала носом, а потом со слезами в глазах смотрела, как покрывали убранный васильками сноп чужим рантухом. А между тем свой рантух у нее уже давно был соткан — еще с той зимы лежал в ее сундуке кусок жидкого легкого полотна, выбеленный на деком весеннем снегу, да позже — на зеленой травке, под горячим солнышком. Когда никого не было в хате, она, случалось, вынимала его из укладки и любовалась им. Как медленно и плавно опускался рантух на ее расставленные ладони, когда Леська, играя, подбрасывала его кверху! Оставалось его только вышить, да за летними хлопотами все руки не доходили. Да еще и потому она не торопилась, что знала загодя: так и останется он лежать в ее девичьей скрыне, опять изберут другую мастерицу, а ее обойдут!
