Тамара Воронина - Зеркало перемен. 1. Дарующая жизнь
– Королева бы прокляла.
– Но проклятие королевы бы не сработало. А ее – может. И благословение – тоже может. Зря, что ли, мужики в таком восторге были. Делиена, ты просто прими… что ты такая. Не напрягайся, чтобы все понять сразу. Так не бывает. Все равно никто тебе про тебя ничего объяснить не сможет, Я расскажу, что знаю, только ведь это бессмысленно. Ты – это ты. И ты – особенная.
– Чрезвычайно, – буркнула Лена.
– Чрезвычайно. Потому что Странницы не вмешиваются. Смотрят. В том числе и на казнь шута. И на повешение Проводника. И на исполнение королевского приговора.
Голос шута был тягостно нейтрален. Словно он не хотел этого говорить, но и молчать не мог. Истина? Ну если Странницы такие стервы, то и пусть. Смотреть, как вешают, Лене не хотелось.
Странно было другое. У нее получалось. Никогда в жизни ни черта серьезного не получалось, ну текучка и текучка, никаких глобальных решений Лена никогда не принимала, жизнь текла по привычному и не шибко извилистому руслу и девяносто процентов проблем были, так сказать, чисто размышлительными, а оставшиеся десять не стоили выеденного яйца. И отсутствие желания возвращаться домой вызывалось никак не тем, что она боялась оставить мужчин одних, а именно тем, что она хоть что-то сделала. Это шутам делать нельзя, а нам можно.
– Спать! – приказал Маркус. – На рассвете подниму ведь. Если проснусь.
Одеяло расстелили на траве, уложили Лену посередине, прижались к ней с боков, укрылись плащом, и она снова немедленно провалилась в сон и снова проснулась на рассвете. Вернее, в сером предрассветном мареве. Маркус безмятежно похрапывал, тихонько дышал шут, обнимая ее, и под его руками было тепло, а в остальных местах – очень знобко, несмотря на волшебное платье. Лена прижалась к шуту, а Маркус немедленно придвинулся ближе, повернулся на бок, забросил руку Лене на живот… Стало немного теплее. Почему я просыпаюсь так рано, куда девались привычки совы? Всегда было так трудно вставать утром, зато лечь могла когда угодно… А тут даже еще не рассвело – и ведь спать совершенно не хочется.
Лена лежала, мерзла и слушала, как бьется сердце шута. Это успокаивало. Думалось обо всем и ни о чем. Например, о любви. Не получалось у нее назвать свои отношения с шутом любовью. Не вписывалось. Что-то мешало. Вот брат – да, близость духовная – да, хотя и понимала она, что будь они сейчас одни, он бы обязательно проснулся и обязательно… ну а что такого? нормальная реакция любого мужчины. И в то же время не очень нормальная, потому что и шут не видел в ней прежде всего женщины. Сам же Маркусу говорил. А врать он не умел. Откорректировали человека до такой степени, что вынужден он говорить самые неприятные вещи, против собственной воли, просто потому, что они – истинны.
Хотя… конечно, мужчина. Причем весьма и весьма привлекательный, на вкус Лены, настолько привлекательный, что простушка Лена не могла его интересовать как женщина. Как объект, так сказать, страсти. Да, тянулся к ней утром, да, целовал, да, нежен. В благодарность за подаренную силу. И это, увы, тоже истина…
Ага, все-таки – увы. Значит, нравится. Обычное женское тщеславие тут не замешано – вот уж чего Лена была напрочь лишена. Собственно, оно вырабатывается долгими тренировками, опытом покорения мужских сердец или хотя бы тел, а Лена относилась к себе критично, понимала, что поразить воображение интересного мужчины не может – нечем, соблазнять не умеет и сексапильностью уж точно никак не отличается. Это ее даже не расстраивало. Что остается? Остаются душевные качества, самые что ни на есть заурядные. Не злая, не подлая, не особенно вредная… хотя бывает. Нормальная. Никакая. Даже, наверное, неплохая. Врагов не имела. Друзей имела. То есть подруг. Виртуальных друзей – тоже…
Ритм дыхания шута изменился – он проснулся, как-то сразу понял, что Лена не спит, осторожно коснулся губами ее виска, щеки, тихонько погладил плечо кончиками пальцев. Так приятно было, что Лена чуть не замурлыкала и в благодарность, тоже тихонько, чтобы не разбудить Маркуса, погладила его колючую от щетины щеку. Ей показалось, что шут тоже едва не заурчал по-кошачьи. Ничего особенного. Никаких вольностей. Просто находиться рядом. И все-таки не любовь. Ей-богу. А что тогда?
Она и не заметила, как шут плавно перешел к поцелуям – это казалось так естественно что она даже не поняла, почему вдруг Маркус выразительно закашлял. Шут засмеялся, не спеша выпускать Лену из кольца рук. Было слишком хорошо…
* * *
Салаир, как бы он ни назывался здесь, не представлял собой непроходимые горы. Кручи не вздымались не невиданную высь, камнепады не грохотали, снежные лавины не низвергались за неимением снега на вершинах. Горки были так себе, средненькие, однако мужчины спешились, вели лошадей в поводу, а Лену заставили сесть верхом, подложив вместо седла одеяло. Сидеть было жутко неудобно, но Маркус пресек все ее попытки слезть: «Сиди, еще находишься, лошади через перевал не пройдут». Он нередко останавливался, осматривался, вслушивался в тишину, иногда погружаясь в себя и свои ощущения, а потом выбирал маршрут. Как-то он чувствовал Путь. Тоже, наверное, своего рода магия. Не только на шиану хватает.
Подношение крестьян кончилось на второй день, но Маркус ухитрился поймать какого-то зверька, Лена на всякий случай отвернулась, чтоб не устроить филиал общества защиты животных. Даже ей очень хотелось есть, а что уж говорить и мужчинах. Шут нашел дикую яблоню – вот эти яблоки были по-настоящему кислыми, аж глаза на лоб лезли, но Маркус размял их камнем и обмазал тушку зверька, прежде чем начать делать из него шашлык, и в итоге получилось очень вкусно. Хотелось думать, что это все-таки был кролик, а не заблудившаяся домашняя кошка. Лена не чинясь съела предложенный ей и явно самый лучший кусок, но от добавки отказалась: вполне хватило.
Рубцы на груди шута уже походили на старые стершиеся шрамы, Маркус уверял, что через несколько дней от них и следов не останется, исчез синяк на горле. У самого Маркуса зажила рана от меча. Посмотрев на Лену, он поручил шуту «снять швы», и тот ловко выдергал нитки – Лена бы не отважилась, хотя Проводник даже не морщился. Щетина на их лицах превратилась в короткие бородки, которые не шли ни тому, ни другому. Шута борода старила, Маркуса превращала в опереточного разбойника. Мылись за эти дни они только раз, и то без особенного удовольствия – слишком холодной была вода. Зато шут нашел мыльный корень и Лена наконец-то смогла вымыть голову, едва не отморозив уши и мозги в этой воде. Что удивительно, ее непослушные волосы улеглись сами по себе лучше, чем после посещения дорогой парихмахерской. Потом они щелкали зубами у костра, пока Маркус жарил мелкую рыбешку, которую буквально начерпал в той же речке собственной рубашкой, а потом ели ее прямо с костями, и было безумно вкусно. Вообще, пропитание мужчины находили без труда («Не зима же», – повторял Маркус): то шут выкапывал плоды, смутно напоминавшие огородный топинамбур, только крупнее, вкуснее и сытнее, то Маркус сбивал камнем здоровенную птицу с жестким и горьковатым мясом, раз даже Лена внесла свой вклад, заметив в лощине россыпь крупных грибов, и эти грибы они ели два дня. Лена удивлялась самой себе. Она никогда не тяготела к романтике походов, предпочитала теплую квартиру холодной палатке, но нынешняя жизнь ее почему-то не раздражала, хотя ночами и правда было холодно, спали они, тесно прижимаясь друг к другу, по очереди поддерживая огонь в костре. По очереди – но только мужчины. Никогда и никто так не заботился о Лене. Она уставала идти – тут же сильные руки взгромождали ее на лошадь, она замерзала – тут же чужая куртка укутывала ее плечи. Маркус отыскивал для нее ягоды, шут не поленился влезть на дерево, чтобы нагло разорить птичье гнездо и накормить ее печеными яйцами – на всех не хватало, и они с Маркусом грызли совершенно несъедобные, по мнению Лены, дикие тыквы.
