Змейские чары - Осояну Наталья

И он объяснил, но сперва пришлось взять его за руку — совершенно черную, словно нарисованную руку, которая ощущалась живой, плотной и теплой, — и шагнуть прямо в тусклый свет, в пустоту. Последовал тошнотворный миг падения сквозь грязновато-белую круговерть, похожую на метель за окном. Метель в середине зимы, когда кажется, что в целом мире не осталось ничего живого, кроме стаи волков во главе с Пастырем…

Рука чернокнижника крепко сжимала ее ладонь, а голос как будто звучал внутри головы. Он говорил странные вещи, которые тем не менее казались понятными и даже смутно знакомыми.

а что же парит над страницей чья

это рука с пером побывавшим в

сбивающей с толку

внешней в черниль

ности за преде

лами вечнос

ти

— Ты вымарал змеев из Книги… из мира, — повторила Кира. — По моей просьбе…

Вокруг продолжалась неземная метель, но они уже не падали, а спускались по слишком широким ступенькам, будто предназначенным не для людей. Граманциаш по-прежнему держал ее за руку — крепко, до боли.

— Ты можешь то же самое сделать с кем угодно?

— Не совсем, — ответил Дьюла. — И, строго говоря, я не должен так поступать. Вымарывая что-то или кого-то, я порчу страницы собственной книги… Со змеями вышло и вовсе так, что я залил их чернилами. У меня не было другого выхода.

Кира начала кое-что понимать.

Чернила. Чернила на страницах!

Она остановилась на краю очередной ступеньки, свободной рукой схватила его за абсолютно черное запястье.

— Хочешь сказать, что… страницы, которые ты… — Она знала, о чем хочет спросить, но произнести это вслух оказалась не в силах. Сердце колотилось в груди, волосы на затылке встали дыбом. Не хотелось верить, что кто-то мог добровольно пойти на такой шаг.

— …испортил, — мягко договорил граманциаш. — Страницы, которые я испортил, — они из моей собственной Книги. Они в некотором роде я. Это на мне отражается, ты верно поняла — я меняюсь. Потому что мир есть Книга, и каждый человек в нем буква или слово — но вместе с тем еще одна книга. Он и есть та самая Книга. Да, наверное… трудно понять.

— Вовсе нет! — возразила Кира. — Это все объясняет!

«Quod est inférius…» — сказал кто-то.

Темный силуэт перед нею кивнул.

— У каждого граманциаша есть выбор. Можно жить скромно и тихо, тогда места хватит очень надолго — на сотни, если не тысячи лет. Сиди на одном месте, ни с кем не воюй, ни в кого не влюбляйся… на твоих страницах будут сплошные многоточия. И лишь когда их окажется негде ставить, ты вернешься в Школу — точнее, в ее библиотеку, — чтобы остаться там до конца времен. На дальней полке, покрываясь пылью.

— Но то, что сделал ты…

Черный силуэт пожал плечами. Воображение Киры дорисовало кривую улыбку на незримом лице.

— Сколько времени прошло?

— Четыре тысячи, — сказал он, — восемьсот пятьдесят девять дней.

О любви безмерной

Корчма стояла сразу за воротами, привалившись к городской стене — будто спьяну или от глубокой усталости. Крыша выглядела так, словно ноздреватый влажный снег, скопившийся за несколько часов ненастья, был для нее непосильным грузом и она готова была вот-вот провалиться. Время от времени, когда поднимался ветер, что-то издавало протяжный стон, и казалось, что дом просит о помощи, которая вполне может заключаться и в том, чтобы его добили, покончив с мучительным существованием. Для этого не понадобится много усилий — корчма рухнет и от тычка пальцем в нужную точку на северо-западной, самой слабой стене.

Людей, что пережидали непогоду внутри, за мутными, как глаза слепца, окнами, среди чадящих плошек, под низким и загаженным копотью потолком, это не волновало. Их было немного — наступил безжалостно поздний час, когда за липкими, колченогими столиками или у не менее грязной стойки оставались лишь те, кому некуда идти. Какой-то здоровяк с огромными кулаками — судя по одежде, охотник — тянул выдохшееся пиво, глядя в пустоту единственным глазом и хмуря брови. Два странствующих торговца, едва успевших войти в ворота, прежде чем те закрылись до утра, вполголоса расспрашивали усталого корчмаря, где бы им остановиться задешево, намекая, что согласны на его собственный чердак или сарай, а он, шмыгая простуженным красным носом, упрямо твердил, что таких мест в городе нет; лихой блеск в глазах чужаков ему не нравился. Еще один посетитель, юноша, сидел в дальнем углу, среди теней, словно пытаясь в них завернуться. У него было худое и бледное, незапоминающееся лицо под растрепанной копной темных волос. Одной рукой юноша в задумчивости подпирал голову, а другой вертел кусок черствого хлеба, больше напоминающего покрытый лишайником камень. Его пальцы и отчасти ладони были перемазаны сажей — а может, чернилами.

Неплотно прикрытая дверь корчмы поскрипывала от сквозняка, которым снаружи то и дело заметало ворохами мокрый снег, отчего у входа расползлась большая грязная лужа, скрывая плиту на полу — такую же перекошенную, как все строение. Скрип сменился громким визгом петель, за которым последовали приглушенный удар сапогом о торчащий край плиты и вереница замысловатых ругательств.