Алена Даркина - Растущая луна: зверь во мне
За окном появились просторные, массивные дома с высокими каменными стенами и сараи с широкими полукруглыми козырьками над входом — деревня рядом с Щевом. Чем-то эти строения напоминали замки эйманов, и не раз закрадывалось у Дафана сомнение: не отсюда ли прибыли эйманы в плодородный Герел? Ходила у эйманов легенда, что когда-то — так давно, что никто не помнит сколько столетий назад — они жили в другом месте. И тогда не Охотник, а Лесничий управлял их жизнями. Это были лучшие годы. Никто не имел власти над ними. Дафан легко бы поверил, что в это золотое время они жили на Гучине. Так всегда бывает: добрый Лесничий, так земля плохая, климат холодный. На Гереле жить намного лучше, но там Охотник, ломающий их волю. Охотник, как неизбежное зло, пытаться уклониться от которого значит навлечь на себя еще большую беду.
— Как ты думаешь, Халвард что-то подозревает? — Еж опять удивился, насколько созвучны мысли у эйманов. Он размышлял об Охотнике, и Елиад о том же. "Вот он от чего так посерьезнел… Вспоминал". В тот день Охотник здорово всех напугал. Сидел за столом, посмеивался, унижал, и всячески показывал, что видит их насквозь. За что Дафан ненавидел Халварда, так это за его насмешки. Фарей был не такой. Когда он погиб, Дафану было всего одиннадцать, но он хорошо запомнил степенного старика, который разговаривал внушительно, создавая впечатление подлинного благородства. Наверно, так разговаривают короли в изгнании. Те, кто достоин называться королем. После такого человека — сопливый юнец, который так и норовит ткуть носом в дерьмо, чтобы продемонстрировать собственную власть и беспомощность эйманов, — тут и спокойные озвереют.
— Конечно, — безразлично ответил Дафан. — Не подозревал бы — не пришел.
— Поражаюсь я Каракару, — рассмеялся Корсак. — Ну ладно мы, молодежь зеленая, в эту свалку полезли, мы же не знаем, что такое изгнание, гнев Охотника, но он-то! Мало что ли показалось? Еще хочет?
— Его-то как раз понять можно, — Еж посмотрел в окно. — А тебе зачем этот заговор понадобился?
— А у меня прибыльное дело в Энгарне, — расплылся в улыбке Елиад. — И много красивых женщин, которых настоящий мужчина должен защитить, а не бросить.
— Ну и защитил бы, — предложил Дафан. — Вывез бы их куда-нибудь в безопасное место.
— А их семьи? А семьи партнеров? Всех не вывезешь. Да ты же знаешь, у половины эйманов так. Эта война здорово по нам ударит.
— А ты думаешь, убьем Охотника — войны в Энгарне не будет?
— Я хотя бы не буду считать себя мерзавцем, — объяснил Елиад.
— Слабое утешение, — Дафан опять глянул в окно. — Не надо нам юнко в карету взять? Все-таки после теплого Герела — Гучин.
Они не взяли эймов на Гучин: ни корсака, ни ежа. В городе им делать нечего, так пусть гуляют возле дома. Но Цовев отправил с ними юнко. Птица плыла на корабле и исчезла, когда они различили пристань Хаббона. Теперь рядом летал воробей, и они не знали: то ли Цовев заботился об их безопасности, то ли следил.
— Что ему сделается? — беспечно махнул Елиад. — Воробьи, даже такие красивые, как юнко, — вездесущие. И на морозе выживают.
Карета остановилась. Низенькую городскую стену взял бы приступом один не самый сильный маг: камни Зары до центральной площади прямо отсюда долетят. А туда же — берут пошлину за въезд. Впрочем, это почти единственный доход города. Корсак заранее отдал деньги главе охранников, чтобы он заплатил за въезд в город без заминки и разузнал, где найти нужный им дом. Снова зацокали копыта.
Найти в Щеве человека довольно легко, если знаешь, где искать. Всего-то: церковь рынок, да десяток улиц. Эйманы в маленьких городках не торгуют. У Дафана дом в Хаббоне — четверть часа езды, и то он никогда сюда не забредал. Другое дело столицы княжеств, но к ним другой дорогой ехать. Беркут на Шишлу случайно наткнулся, и если эйман поверил, что Ифреам сдержит слово и никому не расскажет об этой встрече, то он и сейчас здесь.
Елиад вытянулся в струнку, будто лисица при виде дичи. Ноздри дрогнули. Дафан наблюдал за ним с интересом. Эйманы для тех, кто знал об этом народе, казались странными. Человек и животное — две сущности, живущие по отдельности, но связанные невидимыми нитями. Каждый видит и ощущает то, что видит и чувствует эйм. Может направить его в нужное место. И погибают они вместе. Убьют эймана или умрет он своей смертью от старости — разорвет в клочья эйма, лишь кровавые брызги полетят. А вот эйма убить невозможно. По крайней мере, никто никогда не слышал о подобном. У оборотней иначе: у них в человеческом теле спрятан зверь. У эймана зверь отдельно, и человек часто ничем не напоминает эйма, как он ни капли не походил на ежа. Но в такие мгновения как сейчас, Дафану казалось, что не только они смотрят в мир глазами животного, но и животное смотрит в этот мир их глазами, и иногда прорываются повадки зверя сквозь человеческую сущность.
— Эйм охотится, или на охоту вышел ты? — уточнил он, обнажив ровные белые зубы.
Корсак осклабился:
— Я! Мы вместе пойдем к Чижу?
— Могу уступить эту честь тебе, а сам пока поищу приличный постоялый двор.
— Нет, не уезжай. Я войду в дом, а ты подожди. Если дело долгое, я дам знать, вернешься за мной к ужину.
— Хорошо, — кивнул Еж.
Карета дернулась и застыла, Елиад выскользнул наружу.
Он буквально выпал на дверь: улица была такой узкой, что карета перегородила ее проход полностью. Долго тут задерживаться нельзя. Шишла жил на окраине, дома хоть и были из камня, но стояли так плотно, что еще чуть-чуть и карета бы застряла. Глава стражей вместе с частью охранников остались позади кареты, еще пять человек ожидали впереди. Поймав взгляд купца, десятник указал на дверь: им сюда. Елиад забарабанил: хрупкая преграда затряслась и чуть не слетела с петель. Он осмотрел низкое строение: окон не предусмотрели, если они и были с другой стороны дома, то, скорее всего, он все равно бы ничего не разглядел: прозрачное стекло встречается только в самых богатых домах, а в основном везде мутная слюда или вовсе пергамент. Он снова постучал и на этот раз услышал недовольный старческий голос:
— Полегче, сударь! — ему открыла старуха в неопрятном переднике.
Елиад в дорогой одежде и с каретой за спиной произвел на нее впечатление, она умерила тон.
— Что угодно, господин? — угодливо прошамкала она.
Язык на Гучине сильно отличался от любого диалекта герельского. Но вряд ли можно было найти другой народ, который бы знал столько языков сколько эйманы. "Неужели Чиж живет с этой?" — с отвращением скривился Корсак, улавливая запах давно немытого тела, а затем произнес на шумафском диалекте гучинского языка:
