Явье сердце, навья душа (СИ) - Арнелл Марго

— Но ведь ты не станешь птицей лишь оттого, что наблюдаешь за ними, — рассмеялась Екатерина Олеговна.

Заправила за ухо гладкую темную прядку и подлила в кружку Матвея кипяток.

— Зато я стану немного ближе к тем, кто умеет летать, — сказал он со смущенной улыбкой.

Богдан без особого энтузиазма ковырялся в тарелке. Аппетита не было. Внутри него — то ли в груди, то ли в желудке — будто что-то замерзло. Он ощущал это «что-то» острым осколком льда. От него, будто брошенного в Богдана Снежной Королевой, холод растекался по всему телу. И с каждым его вздохом внутри становилось все холодней. Будто осколок этот в нем пускал ветвистые хрустальные корни, а те становились венами, по которым вместо крови тек жидкий лед.

Богдан мотнул головой. Какая только чушь не придет в голову, когда мозг затуманен болезнью.

В конце концов, он не умирает. Холодно? Ну бывает. Вон, люди в тундре живут, работают на Северном полюсе. Им тоже холодно. Ничего, терпят, справляются. Да и самое страшное уже позади. Не умер тогда, когда на это были веские причины, и сейчас уж точно не умрет.

Подумаешь, холод!

Мысли сделали еще один виток, и так по кругу, повторяясь. Вздохнув, Богдан понял, что лишь пытается успокоить сам себя. Отложил вилку в сторону.

— Наелся? — удивилась мама.

В последнее время он всегда съедал завтраки, обеды и ужины подчистую. На тарелке ничего не оставлял. Будто пытался наверстать все после комы. Богдан кивнул. Даже просто держать вилку в окоченевших пальцах было непросто. Аппетит окончательно пропал.

Провожая его в школу, мама смотрела настороженно. Приложила руку ко лбу.

— Какой-то ты бледный…

Только Матвей ничего не замечал. Впрочем, Богдан удивился бы, будь все иначе.

Неестественный холод настойчиво отказывался покидать его тело. Это злило. Смиряться Богдан не собирался, но и сделать ничего не мог: ни горячий чай не помогал, ни обогреватель, включенный в комнате втайне от родителей, ни старомодная, еще бабушкина, грелка.

И мало ему было ощущения, будто он — живой мертвец, по чьему телу кровь уже не циркулирует, на него свалилась новая напасть.

Вернувшись со школы, Богдан бросил рюкзак у письменного стола. И оторопел, когда тень от рюкзака, сгустившаяся, налившаяся чернотой, будто соком, метнулась вправо. Там и застыла.

«Показалось», — с ледяным спокойствием подумал Богдан. А что еще оставалось? Иногда случалось, что на периферии зрения мелькнет черное пятно. Оглянешься — ничего. Просто обман зрения. Беда в том, что тень продолжала сидеть в углу комнаты. Неправильная какая-то. Нечеткая, размытая по краям. Она казалась даже не тенью, а кляксой или… черным пятном, о котором известно каждому близорукому человеку. Снимаешь очки или линзы, и очертания всех предметов в комнате расплываются. Детали стираются и остаются только пятна.

Богдан щурился, пытаясь разглядеть кляксу получше. Даже глаза протер. Пятно будто издевалось над ним — осталось прежним и исчезать не спешило. Он раздраженно выдохнул.

— Ну и сиди там.

Богдан принял душ, переоделся и пошел в Дом культуры. Гусли он оставлял там, в специальном шкафчике, который бдительная вахтерша Галина Никитишна всегда запирала на ключ.

Когда они жили в деревне, его увлечение особо никого не удивляло. Многие знали его дедушку, да и в местном ДК большинство — баянисты, аккордеонисты и гусляры, которые очень часто выступали на местных праздниках. Потом отец нашел хорошую работу в городе и уговорил их переехать. Маму в деревне больше ничего не держало, Богдан был слишком мелким, чтобы его мнение учитывали. Он потерял друзей, которых, наверное, все равно потерял бы — после школы или после института. Но любовь к гуслям осталась.

В городском ансамбле гусляров, к которому Богдан присоединился почти сразу после переезда, были и взрослые, и его сверстники. Худые, стеснительные пареньки. Их обижали. Часто. Местная гопота смеялась и над ним. Его тоже пытались обидеть. Пытались — потому что не позволял. Не раз и не два Богдан приходил домой с разбитыми костяшками, куда реже — с разбитой скулой или губой. Дедовский характер — мягкий, спокойный, он не унаследовал. Как мягко упрекала мама, весь пошел в отца — в детстве (а если еще честней, до того, как у него появилась семья) знатного задиру.

Увлечению Богдан отдавался со всей страстью. Девочки на школьных концертах слушали заворожено, а вот ребята не проникались. Вроде как, стыдно парню иметь «девчачьи» увлечения. Право делать то, что хочет, Богдан отстаивал так, как мог.

— Поберег бы руки, — глядя на разбитые костяшки, огорченно вздыхала мама.

Отец, пока она не видела, ткнул в плечо и прошептал на ухо: «Молоток».

Дедушка Богдана был прекрасным гусляром. Вспоминая о нем, мама всегда улыбалась, но к улыбке добавлялись блестящие в уголках глаз бисеринки слез, которые она, стесняясь, украдкой вытирала. Она называла его «неправильным пенсионером». Дома он сидеть отказывался, почти каждый день выбирался на улицу с гуслями, подвешенными на груди за широкий тканый пояс. Играл на лавочке между двумя пятиэтажками, и люди, уже зная о нем, часто прокладывали путь через их двор. Останавливались, чтобы послушать, и с улыбкой расходились.

Но больше всего дедушкина игра нравилась Богдану.

Детвора смешно танцевала, а дедушка еще и пел, сам себе аккомпанируя. Голос у него был глубокий, тягучий и густой, как мед. Иногда черты его лица забывались, стирались, и тогда Богдан смотрел на фотографию на комоде в маминой спальне. Просто чтобы вспомнить. Но голос дедушки всегда жил в его памяти, а на него, словно на тонкую проволоку — бусины, нанизывались звуки гуслей.

Когда дедушка ушел из жизни, мама словно истаяла. На похудевшем лице лихорадочно блестели светло-серые глаза, вселяя в маленького Богдана тревогу. Проводив отца в последний путь, она почти не выходила из комнаты. Она не плакала, но напоминала свечу, от которой остался лишь огарок. Отец Богдана не знал, как ей помочь.

Маленькому Богдану казалось, что частичку души его мамы дедушка забрал с собой. Но как ее вернуть? Вспомнилось, как детвора вместе с Богданом весело танцевала под звуки дедушкиных гуслей, как радовалась мама. Глаза ее сияли — как солнце даже, не свеча! Так может, именно в гуслях крылась магия, которой она лишилась? И потому потеряла саму себя?

В отчаянии Богдан отыскал гусли — из дома дедушки они перекочевали в их дом. Положил волшебный инструмент на пол гостиной и благоговейно тронул пальцами струны, подражая движениям самого лучшего в мире гусляра.

Звуки выходили ужасные — совсем не дедушкины. Но в спальне родителей, в которой папа успокаивал жену, воцарилась тишина. Дверь, скрипнув, отворилась. На пороге стояла босая мама — ее бледная тень с огромными глазами. Она ежилась в тоненькой ночнушке — выбралась из постели, забыв даже набросить халат, и во все глаза смотрела на сына.

Непокорной черной гривой волос Богдана пошел в дедушку. И голоса их — глубокие, низкие, были похожи. Но это сейчас. А тогда он тоненьким голосом завел единственную песню, которую помнил, и, кажется, безбожно исковеркал слова.

Впервые после похорон отца мама заплакала, уткнувшись в грудь растерянного мужа. И, кажется, ожила.

Еще несколько лет Богдан жил с убеждением, что гусли по-настоящему волшебны. Что они способны исцелять разбитые сердца. Он понял, что должен во что бы то ни стало научиться на них играть.

Он и сейчас верил в магию гуслей. Просто она была иной, не такой явной, как в сказках и сказаниях. И все же… она была.

Глава девятнадцатая. Царица русалок

Навь была… другой. Странной, чуждой. Маре не хватало в ней стылости и серебра, а вот зелени и золота здесь оказалось вдоволь. Затосковав по холоду под жарким, обжигающим даже солнцем, зиму она все же призвала. Та ступала за Марой тенью — серебристой только, не дымчатой и не угольно-черной. Ткала тончайшее кружево и сверкающей паутиной окутывала ветви, покрывала инеем изумрудную траву.