Мария Теплинская - Дядька
— Ну, ясное дело, помутилось в мозгах у него, — убежденно заявила Хадосья. — Я на днях мать его встретила — шла она в Голодай-Слезы, сынка своего непутевого проведать, так вот она мне и рассказала. Годов тому семь назад Панька вместе с другими дворовыми хлопцами убежал на реку купаться. Ну, плавали, брызгались да галдели, как у них водится, а потом забаву себе сыскали: в омут нырять. Кто, мол, глубже нырнет да со дна траву речную достанет. Панька раз пять нырял, пока наконец ухватил. Выплыл наверх довольный, орет: «Хлопцы, я достал!» Поглядел, а у хлопцев рты раскрыты да очи с добрый полтинник. Глянул тогда сам на то, что вытянул, закричал страшно и камнем ко дну пошел. Откачали его потом, конечно, да только с тех пор он так и остался вот таким, как есть. Ведь знаете, что это было? Утопленница! За волосы выволок, думал — травка по дну стелется. Да к тому же она еще не первый день, как утонула, распухла вся, рыбы ее попортили… Я вот думаю теперь: может, и Леська ваша кажется ему чем-то на ту утопленницу похожей? А не то с чего бы он так на нее взъелся?
Что ж, вполне могло быть и так. Мало ли что могло почудиться пришлому хлопцу с помутившимся разумом. Леська ярко и резко выбивалась из стайки длымских девчат — разве слепой мог ее не заметить. Те были по большей части светловолосые, ясноглазые, спокойно-веселые, ходили гурьбой, звонко пересмеиваясь. Глянь на любую — словно солнцем вся просвечена. А этой от бабки-украинки, отцовой матери, достались темные глаза и волосы, да еще полого изогнутые красивые брови, тонкие, длинные. Но и хохлы, пожалуй, не вполне приняли бы ее за свою: не было в ней ни задора, ни белозубого веселья, вся она была словно туманом повита. Если и прибивалась она когда к девичьей стайке, то всегда оказывалась лишней, ненужной; девчата, выросшие с нею бок о бок, не почитали ее за свою. Она любила одиночество, часто уединялась в каком-нибудь глухом уголке и могла бы сидеть там долго, глядя в пространство. Часто она задумывалась даже на ходу, и в такие минуты глядеть на нее бывало жутковато: глядит в упор из-под тонких бровей, а взгляд насквозь проходит, и от этого еще страшнее смотреть в бездонную черноту ее глаз. Соседи хмурились, головами покачивали: «Сарацинских, видать, кровей девка!»
Кто знает, может быть, именно эти взгляды и не давали Паньке спокойно жить, даже издали не давали ему покоя, оттого он и решил сжить со свету проклятую девчонку.
На дворе меж тем послышались чьи-то шаги. Леська вскочила, бросилась к окну.
— Ясик идет! — радостно возвестила она.
— Ишь ты! — усмехнулась Хадосья. — К девке-то вашей женихи уж похаживают!
— Ну да! — откликнулась Тэкля. — Они уж который год женихаются, никак не оженятся.
— Вечер добрый, — поклонился Горюнец, войдя в хату и, как положено, перекрестясь на образа. Потом встряхнул головой, откидывая с высокого лба ковыльно-русый чуб. Он стоял в проеме дверей, высокий и еще похудевший за лето. Его источенное болезнью тело сохранило природную стройность. Открыто и ласково глядели его ярко-синие барвинки-глаза из-под черных изломов бровей.
— Красивый, однако, хлопец, — негромко проронила Хадосья. — Жаль его.
Он как будто и не услышал, лишь едва заметно повел плечом. И плечи у него тоже были ладные, когда не горбился; а уж как: расправит их да разведет — залюбуешься. Не напрасно ведь молодицы на него глазки щурили.
— Ну что, Лесю, пойдем на реку? — обернулся он к своей любимице.
— Тебя Василь прислал? — пристально поглядела она на него.
— Ага. Да я и сам бы с тобой пошел.
— Ну, так пойдем, — согласилась Леська.
В лесу было тихо. Сквозь поредевшую желтую листву просвечивало рыжеватое вечернее солнце. Облетевшие листья слабо шуршали под ногами. Стояло то звонкое, незыблемое затишье, какое бывает только ранней осенью. Казалось, от белых, блестящих на солнце березовых стволов исходит неслышный, но отчетливый звон; хотелось отбежать чуть в сторону от проторенной тропы, сложить ладони у рта и звонко закричать, отвечая звенящим стволам: «Эге-гей!»
Но вместо этого вырывается из девичьей груди негромкий восхищенный возглас:
— Хорошо здесь, Ясю!..
— Хорошо… — откликается он.
Впереди, сквозь поредевший кустарник, уже мелькнула река. Воды Буга потемнели, отяжелели, словно налились свинцом. На песчаную отмель одна за другой с негромким плеском выкатываются волны, таская вдоль по берегу выброшенный клочок тины.
Они стали на невысоком, вымытом за много лет волнами, обрыве. Он чуть повыше аршина, с него легко спрыгнуть вниз, на отмель. Старинная легенда рассказывает, что именно здесь была укрыта от злых татар водами Буга славянская девушка, ставшая родоначальницей нынешней Длыми. Леську давно, с самого детства, волнует образ этой девушки, не дает ей покоя. Она знает, у нее одно имя с легендарной славянкой. Длымчане считают ее своей святой, хоть и не попала она в святцы, и нередко поминают в своих молитвах, называя «праматерью нашей Еленой». А уж как ее в миру звали — никто нынче и не помнит. В те времена, сказывают, люди носили не одно имя, как теперь, а по два: одно христианское, другое мирское, языческое.
Дух праматери Елены до сих пор покровительствует своим далеким потомкам. Да только Леська, наверное, и ей чужая: ведь она не родилась здесь, хоть и считает эти места своей родиной. Девчата не признают ее за свою — признает ли праматерь Елена? Да и что общего может быть у нее, черномазой костлявой девчонки, с этой светлой, солнечной красавицей, жившей много веков назад?
И тем не менее праматерь Елена часто является Леське в мечтах — высокая, стройная, с тонкими нежными руками. У нее очень нежная прозрачная кожа, с тонким, как лепесток яблони, румянцем, светлые синие очи и звенящий голос. Распущенные светлые косы, спадая из-под тонкого венца на голове, до самых колен окутывают ее, плащом стелясь по спине, ливнями спадая на грудь; мерно раскачиваются на висках диковинные подвески-колты, похожие на золотые цветы, каких уж давно никто не видал…
Думая о ней, Леська с досадой хваталась за свои собственные волосы — темные, с заметной рыжиной, клубящиеся в разные стороны, да еще вечно в них застревает то листик, то нитка, то еще мусор какой…
…Нежданно за светлым, сияющим лицом явившейся ей праматери Елены замаячили угловатые черные контуры; огромным, недвижным изваянием встал за спиной белокурой славянки Дегтярной камень.
Леське стало жутко от этих видений; она взглянула на стоящего рядом друга, словно ища поддержки. Но он тоже о чем-то глубоко задумался, возможно, о том же, что и она, и девочка промолчала, едва взглянув на его чуть сведенные темные брови и устремленные вдаль глаза.
