Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович
Невьяна долго не отвечала. Ваську трудно было вразумить.
— А что тебе Акинфий Никитич, Вася? — наконец спросила она.
— Почитаю его. На него походить хочу. На дружбу его уповаю.
Перед Невьяной вдруг встали картины вчерашней ночи… Озверевший, оскалившийся Акинфий, сжимая в руке подсвечник, идёт в подземелье на раскольника с топором… И потом Артамон заворачивает окровавленное тело в рогожу, чтобы сбросить его той же ночью в пылающее жерло домны…
— Васенька, — печально улыбнулась Невьяна, — ты хороший парень… Но шагай по жизни сам, один, без дядюшкиной помощи. Прими мой совет, не приближайся к Акинфию Никитичу. Погубит он тебя.
Она подумала: любит ли она Акинфия? Конечно любит. Но её Акинфий, свирепый и нежный, способен на всё. К чёрному злу он не стремится, однако и добрым его не назвать. У него свой бог и вместо заповедей — заводы.
* * * * *
К ночи распогодилось: облака унесло и в звёздной небесной тьме засиял морозный осколок луны. Лунный свет выстудил всё вокруг — щербатый бок Лебяжьей горы, ровное белое поле пруда, свежий снег на кровлях домов. К седьмому перезвону курантов приказчик пильной мельницы наконец-то закрыл створку водяного ларя, колёса остановились, санки с пилами замерли и Акинфий Никитич засобирался домой. Он проверял, хорошо ли работают старые полотнища пил с прикованными новыми зубьями из уклада. Пилы работали исправно: лесины в поставах покорно распадались на доски.
От мельницы Акинфий Никитич поднялся на плотину и остановился возле караульной избы у вешнячного прореза. Внизу, в заледеневшем бревенчатом канале, текла вода, быстро плыли рыхлые комья шуги. Могучий затвор, сколоченный из плах и обитый железными полосами, был поднят в стойках; чугунные шестерни затворного механизма плотинный мастер заклинил шкворнями. От порога — от «мёртвого бруса» — начинался длинный сливной мост, из-за уклона его называли понурным. В его коробе с крепкими бортами журчал и взблёскивал чёрный поток; поперечные перекладины креплений моста понизу, будто мхом, обросли стеклянным инеем.
Но Акинфий Никитич смотрел на завод за понурным мостом. И завод казался ему каким-то чудом, кремлём демонов из подземного мира — мрачной и дивной сказкой. Во тьме, как в пещере, углами и решетчатыми стенами сгрудились фабрики; багряно тлели ряды окон над откосами крыш; пламя калильных горнов изнутри озаряло здания золотом — это было видно сквозь распахнутые ворота; везде горели костры, обогревающие лари-водоводы; в доменной фабрике выпускали чугун, и над кирпичной трубой рвался вверх огненный факел с искрами. Акинфий Никитич слышал смутный шум, что обволакивал завод как облако: грохот молотов, лязг металла, скрип водяных колёс. А вокруг во все стороны и вверх до сверкающих небес простирался нерушимый, вечный мрак стылой зимней ночи. Но завод спокойно и упрямо переливался светом, словно в толще мрака медленно билось горящее сердце.
Акинфий Никитич подумал, что он сам — как завод. Если он приведён в действие, то уже никто и ничто его не остановит: ни Бирон с Татищевым, ни судьба, ни страх божий. Что было начато, будет и завершено, аминь.
Он не заметил, как рядом появился какой-то человек — словно беззвучно вытаял из темноты. Акинфий Никитич отпрянул, и его рука метнулась под полу тулупчика за оружием: после нападения раскольника Акинфий Никитич носил с собой пару заряженных пистолетов. Но человек не пошевелился.
Это был вогул. Невысокий, ладный, снаряжённый для охоты: меховой гусь с колпаком, штаны и кожаная обутка — няры; заплечный мешок, лук и колчан со стрелами. С плеч свисали две косы в накосниках. Тёмное скуластое лицо и светлые глаза. Акинфий Никитич узнал вогулича. Стёпка Чумпин.
— Какого дьявола подкрадываешься? — рыкнул Акинфий Никитич, опуская пистолет. — Ты не в лесу, а я тебе не зверь!
Чумпина в Невьянск привезли полтора года назад — весной 1734-го. В кабинете Акинфия Никитича он достал из оленьей сумки и выложил на медный стол тяжкие желваки самородного магнитного железа, лучшего в мире. Акинфий Никитич был изумлён. И Стёпка рассказал свою историю.
Он жил в крохотной вогульской деревушке на речке Баранче — верстах в пятидесяти от Нижнего Тагила. Отец у Стёпки, Анисим, был шаманом. Он хранил священную гору Шуртан, на вершине которой торчат утёсы из вот такого липучего железа «кер эльмынг». Недавно Анисим помер, и Стёпка решил продать гору: всё равно бог, который сидел на ней в идоле, обиделся, что Анисим со Стёпкой покрестились, сделался жадным и помогал плохо. Стёпка заломил огромную цену — четыре рубля, и деньги сразу. Акинфий Никитич сделал вид, что Чумпин ввергает его в нищету, и заплатил. Потом Степан Егоров отправил на Шуртан рудознатцев, и те донесли, что гора и вправду сложена из доброго железа, и его так много, что оно прёт наружу, будто каша из горшка: среди ёлок корячатся уродливые магнитные скалы.
— Пасия, Акин-па, — спокойно поздоровался Чумпин. — Много дыма тебе.
— А тебе что надо? — хмуро спросил Акинфий Никитич. — Зачем пришёл?
— Деньги ещё давай, — сказал Чумпин. — Деньги другие давай.
Прошлой весной Акинфий Никитич не стал подавать начальству заявку на гору Шуртан. Генерала де Геннина тогда уже отстранили, а Татищев, новый командир, не позволил бы Демидову завладеть таким богатством. Акинфий Никитич предпочёл до поры скрыть известие о рудоносном сокровище. Чумпин получил ещё десять рублей — чтобы никому не выдавал свою гору. Однако Акинфий Никитич ошибся во всём. И Татищев на Урале задержался надолго, и Чумпин не сберёг тайны Шуртана.
— Какие деньги тебе, Стёпка? — возмутился Акинфий Никитич. — Ты меня обманул, пёс ты брехливый! Теперь на твоей горе Татищев копается!
Гору Шуртан Татищев и назвал Благодатью. Акинфий Никитич со странной горечью подумал: только тот, кто влюблён в заводы, мог дать такое райское имя этой страшноватой горе с её скалами, буреломами и гнусом.
— Степан своим ртом молчал, — непроницаемо возразил вогулич Демидову. — Яшка Ватин своим ртом не молчал.
— Что за Яшка?
Чумпин поднял оба указательных пальца и свёл их воедино:
— Степана дом, Яшки дом. Ваши люди приехали, начали жить у Яшки. Яшка украл у Степана кер эльмынг, продал. Люди уехали. Луна, луна была много раз. Люди приехали. Говорят Яшке: веди на гору, где кер эльмынг взял. Яшка не знал, где Шуртан, испугался, к Степану привёл. Людей много, Степан один, Яшка не друг, Акин-па далеко. Что Степану делать?
Акинфий Никитич понял, о чём рассказывает вогул. Егоров описывал ему эти события в промемории, но невнятно, а теперь всё стало ясно.
Татищев разрешил Ваське Демидову устроить рудники на речке Баранче возле деревни вогулов. Размечать делянки на Баранчу отправились приказчик Мосолов от Васьки и шихтмейстер Ярцев от казны. Это было в мае. Ярцев и Мосолов остановились в доме вогула Яшки Ватина. И Яшка продал им куски магнитного железняка, украденные у Стёпки. Через шихтмейстера Ярцева до Татищева и добралась весть о богатствах Шуртана. И сразу из Екатеринбурха на далёкую Баранчу стремглав помчались горный офицер с геодезистом; им-то Яшка Ватин и выдал Чумпина. А вскоре лесной смотритель, рудничный мастер и горные ученики уже подыскали место для казённых разработок и разведали короткую дорогу до Чусовой. Стёпке Чумпину за потерю родовой вотчины Татищев заплатил два рубля сорок копеек.
— Ладно, ты не виноват, — согласился с Чумпиным Акинфий Демидов. — Но и я тебе ничего не должен, Степан. У меня-то прибыли ни на грош.
Татищев понимал, что Шуртан слишком велик даже для казны: его надо делить на всех, как под Алапаевским заводом разделили Точильную гору, где все заводчики имели свои рудники по добыче горнового камня. Татищев созвал совет казённых офицеров и частных приказчиков. И гору поделили, как пирог. Кусочек отрезали Ваське Демидову под завод на Баранче, кусочек — Гавриле Осокину под завод на речке Салде; завод на Салде собирался строить Родион Набатов. Что-то досталось Строгановым, но лучшие угодья Татищев прибрал в казну. Акинфий Никитич ничего не просил — в то время он пропадал в Питербурхе, его трепало следствие, — ему ничего и не дали. Словом, эту битву Акинфий Никитич проиграл.
