Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович

В сентябре Татищев сам покатил на Шуртан. Там он размахнулся во всю ширь и распланировал даже два завода — на речках Кушве и Туре, а Шуртану — вроде как в честь государыни Анны Иоанновны — дал название Благодать: имя Анна означает «благодатная». В вогульской деревушке к Татищеву сунулся Яшка Ватин и принялся требовать награду за Шуртан. Татищев опросил всех свидетелей и установил: гору показал Чумпин, и сваре конец.

— Твой человек Шуртана взял, — упрямо пояснил вогул. — Ты деньги дай.

— Гора теперь казённая. С Татищева мзду тряси.

— Гора не тот Шуртан. У меня другой. Бог. Сялыголн, из серебра. На горе у бога дом был. Твой человек увидел, унёс. Ты деньги отдай за бога.

— Ничего не понимаю! — опять обозлился Акинфий Никитич, но быстро сообразил: — Идола, что ли, у тебя забрали?

— Да, бог, — кивнул Чумпин. — Сялыголн, из серебра. Анисима бог.

— Не мой человек взял, — отрёкся Акинфий Никитич. — Я бы знал.

— Твой человек. Я, Степан, здесь его видел глазами. За бога деньги дай.

— И кто же этот вор? — заинтересовался Акинфий Никитич.

Чумпин не ответил — он тревожно и внимательно смотрел куда-то за спину Акинфия Никитича. Акинфий Никитич оглянулся.

Темнота. Луна. Мост через канал вешняка. Столбы затвора. Караульная изба. Заснеженная дорога по гребню плотины. Широкое ледяное поле пруда. Глухая громада Царь-домны. За ней внизу — фабрики с длинными крышами и светящимися окнами. Левее — островерхая башня с блистающей под луной «ветреницей» над шпилем; просторный двор замыкают господский дом и заводская контора… В чёрной тени у караульной избы что-то шевельнулось.

Акинфий Никитич знал, что караульная изба сейчас пустая: сторожа сидят в ней только при свободной воде, следят, чтобы прорез и затвор не сломало напором потока. Возле избы прятался кто-то чужой, не работник…

Тонко свистнуло, и скулу Акинфия Никитича обдуло. Акинфий Никитич даже не поверил: неужто это стрела, как в прадедовскую старину?.. А Стёпка Чумпин за его плечом негромко охнул. Стрела, трепеща опереньем, торчала у вогулича из груди. Ноги у Чумпина подогнулись, и он упал спиной в сугроб.

Акинфий Никитич бабахнул в сторону караульной избы. Пуля вырвала щепку из бревна в стене. Акинфий Никитич бросил дымящийся разряженный пистолет на дорогу и побежал к мосту через вешняк. На ходу он вытаскивал другой пистолет. Он не сомневался, что злодей нападал именно на него.

Мост, ограда, в деревянном ущелье под ногами — текучая вода… Возле караульной избы не было никого, лишь снег сплошь истоптан. Злодей исчез. Акинфий Никитич покрутился возле избы, подёргал дверь, вышел на плотину — ни души. Вдали не видно даже рудовозов с тачками, которые должны загружать домну шихтой, — наверное, загрузке пока не время.

Тяжело дыша, Акинфий Никитич пошагал обратно. Что с Чумпиным?..

Вогулич тоже исчез. Столб затвора с подъёмным механизмом, тропинка вдоль вешняка, пистолет, воткнувшийся дулом в снег, измятый сугроб — и больше ничего. Только луна и Большая Медведица над Лебяжьей горой. Акинфий Никитич перекрестился. К чёрту все эти мороки!

* * * * *

Когда куранты на башне сыграли в восьмой раз, переливчато отбивая полночь, Ванька, подмастерье Савватия, начал ныть:

— Дядь Сав, ну хватит, ей-богу, а? Ноги не держат, руки вянут…

Савватий и Ванька чинили меха у малого горна Воздвиженской фабрики — меняли кожаную полость. Фабрику загасили на праздники от Рождества до Крещения, наступал сочельник, и Савватий не хотел оставлять недоделку.

— Ладно, Ваньша, иди, — согласился он. — Без тебя справлюсь.

Ванька умчался. В опустевшей полутёмной фабрике Савватий домазал жиром швы на сшитых полотнищах, убрал инструменты в колёсную камору, где располагался его хозяйственный ларь, и присел на снятые и перевязанные кожи. Не спеша он догрыз горбушку и допил из кувшина молоко — обед ещё днём принесла ему Алёнка, дочь Кирши Данилова. Он тянул время, ожидая, когда приказчик уйдёт, а сторож потихоньку приткнётся спать.

Из старых кож, пересушенных, покоробленных и треснувших по сгибам, на заводе кроили фартуки-запоны для молотобойцев и доменных. А Савватий решил эти кожи украсть. Авось приказчик после праздников не вспомнит о них. Старые кожи Савватий хотел передать раскольникам в тюрьме. Кормили арестантов терпимо, а вот от холода они спасались только соломой. Кожи будут получше. То, что Савватий увидел в казематах острожной стены, та мёртвая баба с мёртвым младенцем, — это страсти Господни. Так нельзя с людьми. Савватий не мог думать ни о чём другом. У него душу вывернуло.

Взвалив свёрнутые кожи на плечо, он вышел из фабрики через неприметную дверку за колёсной каморой. Узкая, как щель, тропинка в сугробе вела на подъём — к балаганам, где лежало готовое железо, и к дороге вдоль острожной стены. Небо льдисто сияло, но внизу, на земле, всё было остро нарезано тенями строений. Савватий беззвучно нырял из света во тьму.

У выхода к дороге он замер на полушаге. Помогать пленным строжайше воспрещалось, однако Савватий рассчитывал упросить сторожей, чтобы те приоткрыли дверь какого-нибудь узилища, а он просто сунет свёрток внутрь. Караул был на прежнем месте — у костра, и караульных солдат по-прежнему было двое… Но костёр странно преобразился.

Он вырос до пугающих размеров — вдвое выше человеческого роста, будто горел огромный стог сена, — и мрачно озарял всё вокруг: двери тюрем в бревенчатых срубах, навес над сложенным железом, заднюю стену фабрики и скат её кровли. Снег на дороге таял, чёрная вода багрово блистала. Пламя костра напряжённо билось, яростно вихрилось, клочьями рвалось ввысь, гудело и трещало. А в глубине, в струях огня, словно плясала тёмная женщина: она крутилась, извивалась и прыгала, точно обезумевший шаман на камлании. Оба караульных стояли перед костром как заколдованные.

Савватия самого вдруг властно потянуло к огню — но и обдало ужасом воспоминания. Точно так же его недавно манила в зев печи Лепестинья… Савватий отвернулся, пригибаясь, отчаянно встряхнул головой, сбрасывая наваждение, и краем глаза увидел человека сзади на дороге.

По дороге к костру шла Невьяна.

…После разговора с Васькой Демидовым весь вечер её угнетали тяжкие мысли. Простодушный Васька верил, что Демидовы любят друг друга, но на деле любви к родным людям в них не набралось бы ни на каплю. Демидовы друг другу были врагами: они обманывали, обделяли, убивали своих же… Да и собственная её, Невьяны, семья мало чем отличалась от семьи Акинфия… А тот раскольник в подземном ходе, молодой мужик, любил безоглядно… Он впал в неистовство от горя, что у него умерли жена и дитё… Сердце и разум у него сокрушились… Да, он хотел рубануть Акинфия топором — и рубанул бы… Но Невьяна раскольника не винила. Не находила в себе гнева на него. Он заплатил за всё. Онфим безжалостно зарезал его, и тело скинули в доменную печь. А тоска обездоленного человека осталась Невьяне.

Там, в казематах, сидят другие узники — такие же, как погибший. И они тоже теряют мужей и жён, отцов и матерей, сынов и дочек… Их никто не выручит. И Акинфий Никитич не выручит. Нет, не потому, что боится злить Татищева… И не потому, что душа у него откована из железа. Он не зверь. В нём есть добро. Но какое-то очень особенное… Невьяна понимала: беглые раскольники для Акинфия Никитича ещё как бы не были полностью людьми. Вот когда они придут на заводы — тогда людьми и станут, и Акинфий Никитич ринется за них в самую жестокую драку. А сейчас — нет…

Акинфий Никитич спал, сжимая во сне кулаки и глухо бормоча, а Невьяна не сумела уснуть. Ей хотелось что-то сделать наперекор порядкам Демидовых. Может, это вернёт Акинфия к божьему образу? Или её саму вернёт?.. Она оделась, пошла в поварню, запихала в мучной мешок весь хлеб, что напекли на утро, и в сенях разбудила Онфима, который уже запер двери. Онфим открыл ей замок и ни о чём не спросил. И она отправилась к тюрьме.