Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович

— Мир вам, праведные души! — зарокотал он. — Вижу вашу муку, однако ж ещё потерпите! Исус терпел и нам велел! Не навек ваш полон у фараона, грядет воздаяние для смиренных! Акинтий Никитич скоро всех вызволит, главное — от веры не отступайтесь, и мытарства сторицей окупятся…

— Да чего ты городишь, Семёнов? — рассердился Бахорев. — Никто их тут не бьёт, провиант от Акинфия Никитича исправный! Затянул проповедь!.. Лычагин, давай за дело! Пойдём, Семёнов, куда ты хотел!..

Бахорев подтолкнул Гаврилу Семёныча к выходу. У Гаврилы Семёныча к пленным был какой-то свой интерес, и Савватий о нём не знал.

— Арестанты, подымайтесь на ноги! — скомандовал раскольникам один из солдат. — Мастер смотреть будет! Бабы, дети, старики, вас не надобно.

Савватий медленно прошёлся по амбару, принуждённо разглядывая вставших мужиков. Они были нечёсаные, обросшие бородами, с тёмными, порой обмороженными лицами и угрюмыми глазами. Но Савватия поразила их надменность. Для этих пленников он был не врагом, а какой-то тварью, не достойной даже ненависти. И Мишку Цепня среди них Савватий не увидел.

— Здесь его нет, — сказал он солдатам. — Ведите меня дальше.

…Они переходили из амбара в амбар, и всё повторялось: сумрак, вонь и замордованные люди — острые скулы, впалые щёки, ледяные глаза. Савватий подумал, что никто из староверов даже в узилище не согласился покаяться и принять Никонов обряд. В особую правду раскольников Савватий не верил, как не верил и в то, что они — еретики. Но между собой и раскольниками он почувствовал прозрачную стену отчуждения. Савватия это не оттолкнуло. Наоборот, ему показалось, что во мраке скитаний раскольники просто потеряли путь к доброй жизни. Он ведь тоже потерял этот путь. Но он хотя бы догадался о потере, а раскольники не догадывались. И потому половина из них скоро погибнет. Они ведь больные, измотанные — а их ждёт адский путь по зимней дороге в Екатеринбург и стужа в тюрьме Заречный Тын. И Акинфий Демидов их не выкупит. Не станет ссориться с Татищевым.

Савватий с солдатами добрался до последнего амбара. Цепня он так и не встретил. А в последнем амбаре вдруг заметил сидящего в дальнем углу человека, который вроде как спрятался под соломой.

— Не трожь! — прикрикнул кто-то, однако Савватий уже сбросил солому.

В углу скорчилась молодая баба. Мёртвая. А к её голой белой груди на молоке примёрз личиком мёртвый младенец.

— Господи боже! — выдохнул Савватий.

Он не мог оторвать взгляд от серого, окостеневшего, запавшего лица покойницы. Его молча отодвинули и забросали бабу соломой обратно.

— Как же оно случилось-то? — потрясённо спросил Савватий.

— Дитёнок третьего дня уже замолк. А Палаша умом тронулась. Босая по снегу влеклась. Ночью догорела. На двух ангелов в раю поболе стало.

— И никто не уберёг её?

— А кому? У каждого своё горе, своя нужда. Еённый муж на Ялупанов остров отлучился — узнать, что там как, а нас всех в скиту антихристы взяли. Она с дитём одна осталась, без присмотра. Так и потерялась среди народа.

Савватий вышел из амбара будто избитый. Солдаты деловито заложили двери засовом. Бахорев ждал Савватия у караульного костра.

— Семёнов восвояси упёрся, — сказал он. — Что, нету твоего беглеца?

— Беглеца нету, — ответил Савватий, — а у тебя в последнем амбаре баба скончалась с младенцем… Как так, Никита? Забыл, что ли, человечество-то? Кормишь пленных — ну, хорошо, да только они заживо коченеют!

— Не учи меня артикулу! — сразу оскорбился Бахорев. — А бабу унесём. Мертвяков ихних мы в церкви в подвале складываем. Потом сами отпоют и похоронят. Лучше поясни мне, кто такая Лепестинья?

Савватия словно заново обмахнул морок минувшей ночи — тьма, яркое печное горнило, женщина среди языков пламени… То утоление печалей, что обещал призрак в огне, тоже было гибельным, как упрямство староверов.

— Лепестинья — бродячая игуменья у здешних раскольников. — Савватий отвернулся; острожную стену из амбаров с запертыми дверями тихо заметало мелкой снежной крупой. — А почто спрашиваешь?

— Семёнов у арестантов всё про Лепестинью допытывался, — усмехнулся Бахорев. — Любопытно, кто вашего Буеслова так растревожил.

* * * * *

— В Питербурх ты не вернёшься, — сказал Акинфий Никитич Невьяне, — а мне в Туле делать нечего. Будем здесь жить. Дом тебе вручаю. Ефимья сюда больше не приедет. Здесь — твоё царство. Владей мудро.

Акинфий Никитич сидел в кабинете в резном кресле, а Невьяна стояла перед ним, точно приказчик. Она ничем не выдала своих чувств, лишь слегка поклонилась, не повинуясь, а соглашаясь как равная. Акинфий Никитич поднялся, сдвинул крышку секретера и вытянул ящичек:

— Вот тебе на первое время казна. Пускай всё будет как в Питербурхе — и шкапы, и бельё, и кушанья. Выписывай, чего надо, у Володимерова.

Раньше невьянский дом Акинфия Никитича вела жена Степана Егорова — баба бойкая, но деревенская. Не дело, если горные офицеры, что обучались в Швеции и Саксонии, начнут посмеиваться над Демидовым: мол, имеет сотни тысяч, а вместо стульев лавки, и вилок на столе нет, и подают квас, а не кофий.

Невьяна понимала, какую честь оказывает ей Акинфий. Его сердце — этот завод и этот дом. Невьяна не сомневалась, что достойна такого доверия, и всё же её чуть-чуть точила горечь: Акинфий раскрывается перед ней, но главного он не даст. Ей не быть его венчаной женой и не родить ему наследника. Что ж, тогда она примет всё, что он щедро дарит, лишь бы он не увидел, как сильно ей нужно совсем другое. Жалеть себя она даже ему не позволит.

— Пойдём, покажу подземные ходы, — распорядился Акинфий Никитич. — Хозяйке надо знать, как дом устроен.

Прислуга в доме уже спала — час был поздний. Захватив шандалы со свечами, Акинфий Никитич и Невьяна по чугунной лестнице спустились в сени, оттуда по лесенке внутри стены — в подклет, в каморку Онфима. Все ключи хранились у него. Он запирал и отпирал двери.

— Онфиме, я в подвал, — окликнул Акинфий Никитич.

Онфим сел на топчане и замер, прислушиваясь.

— И она с тобой? — с подозрением спросил он.

Невьяна удивилась чутью слепого ключника.

— Пора ей посмотреть уже. А мне до церкви дойти требуется.

Онфим снял с гвоздя связку больших ключей на железном кольце.

У господского дома и конторы подвал был общим — обширное низкое помещение с арочными сводами из кирпича. Простенками, опорами арок и дощатыми перегородками подвал был разделён на части — на кладовые. Здесь стояли короба, сундуки и бочки, грудами лежали мешки и тюки, высились поленницы. Вытянув перед собой руку, Онфим уверенно повёл Акинфия Никитича и Невьяну к неприметной дверке в стене. Дверка была окована железными полосами и помещалась в чугунном косяке фигурного литья — таком же, как в пробирном горне часозвонной башни. Онфим ощупал ключи и подобрал нужный. Негромко заскрежетал врезной замок.

Акинфий Никитич прошёл первым, Невьяна — за ним. Свечи озарили подземный ход с кирпичными стенами и полукруглым кирпичным потолком; Невьяна подумала, что ход очень длинный, будто улица, хотя, наверное, так обманывала темнота вдали. Пахло сырой землёй. Невьяне стало зябко.

— Я твоих тайн не доискиваюсь, Акинюшка, — сказала Невьяна. — Без них обойдусь. Я ведь не Танюшка неразумная…

— Знаешь о ней, да? — оглянулся через плечо Акинфий Никитич.

— Следствие же было. Весь Питербурх судачил.

Невьяна говорила о племяннице Акинфия Никитича. Полтора года назад в Туле Танюшка-егоза из простодушного любопытства стянула у отца ключи от подвала и полезла в подземные ходы, а Никита Никитич взбесился и зашиб девку. Акинфий Никитич любил племянницу и брата своего не простил.

— И я не брат Никита, Невьянушка, — ответил он.

Он пошагал вперёд, и мысли его закрутились вокруг семьи. Рядом с ним сейчас должен быть наследник, а не полюбовница. Да, Невьяна всем хороша, но тайны его дела — они для продолжателя, а продолжателя нет. Легко было батюшке: у него всегда был Акиньша — старший сын. А кто у Акинфия? Прошка и Гришка не годятся, Никитушка ещё мал… Остаётся лишь Невьяна. Надо же хоть кому-то распахнуться, душе невмоготу глохнуть взаперти…