Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович

Внезапно Савватия дёрнуло, как собаку за ошейник, и откинуло назад.

— Ты чего?! — ошарашенно охнул Кирша. — Ты куда полез?!..

Кирша Данилов торопливо оттащил его от печи и толкнул на лавку. Савватий сел, потрясённый, будто после внезапной драки.

— Я песню записать пришёл про Ивана Грозного и Малюту, а ты в печь башку сунул!.. Блазнит, что ли, как Евсей Миронычу?..

Савватий, не соображая, ничего не мог ответить.

Кирша убежал в сени и быстро вернулся с ковшом воды. Савватий взял ковш обеими руками и, стуча зубами о край, отхлебнул. Ледяная вода стыло раскатилась в груди, изгоняя морок. Кирша забрал ковш и гневно выплеснул остатки воды в печь. Там бабахнуло, красный свет метнулся по горнице.

— Не знаю, что такое… — замотал головой Савватий. — Поманило меня…

Кирша чуть нагнулся и с опаской заглянул в печь.

— Не одного тебя, — сварливо сказал он. — Все кабаки гудят, что демон у нас в Невьянском завёлся…

Дверь со стуком распахнулась, в горницу друг за другом ввалились два «подручника», что несли караул в амбаре, поджидая Мишку Цепня.

— Пожар, никак? — запыхавшись, спросил первый.

— Из трубы на крыше пламя вышибло, как из домны! — добавил второй.

Кирша перекрестился — широко, будто для прочности.

— Да типун вам на язык! — сердито заявил он. — Вроде не горим ещё пока!

Глава пятая

Истовые и несмиренные

— Кисть варварская, однако ж образ меткий, — сказал Татищев. — Таким и помню твоего родителя — комиссара Антуфьева.

Подняв шандал со свечой, Татищев рассматривал портрет Никиты Демидыча. Картину эту нарисовал невьянский богомаз: он подражал заграничным портретам, но всё равно получилась русская парсуна. Никита-старший, облачённый в армяк и красную хламиду, застыл в принуждённой позе; правой рукой он опирался на посох, а левую держал перед собой раскрытой, будто что-то доказывал в споре, хотя он никогда ничего не доказывал. Высоченный лоб и голая лысина; грива, свисающая с затылка; длинный, тонкий нос; густые усы и борода почти без проседи, а из-под изломленных бровей — косой взгляд: режущий, недоверчивый, испытующий.

Вчера вечером к Акинфию Никитичу прискакал вестовой с сообщением, что к нему едет Начальник Канцелярии Главного правления Сибирских и Казанских заводов действительный статский советник Татищев. Акинфий Никитич распорядился приготовить в своём доме гостевые покои. По сути, Татищев с Демидовым были ровней: под волей Татищева на Урале состояло четырнадцать казённых горных заводов, во владении Акинфия Никитича — тринадцать. Все остальные заводчики вместе имели только дюжину заводов.

Обоз Татищева прибыл за полночь. Пока офицеры расселялись, Акинфий Никитич сам затопил камин в своём рабочем кабинете. На ужин с гостями он не пошёл, но пригласил Татищева в кабинет на кубок мальвазии.

— Славный у тебя дом, Никитин, — одобрил Татищев, озирая кабинет. — У меня в Екатерининске поскромнее квартирование.

Татищев переделывал все названия на русский манер. Екатеринбурх генерала де Геннина у него стал Екатерининском, а Обер-бергамт — Главным правлением; гиттен-фервальтеры стали командирами заводов, маркшейдеры — горными измерителями, шихтмейстеры — надзирателями припасов. Акинфия Никитича Татищев упрямо именовал по-крестьянски — от имени отца; он как бы намекал, что дворянство, дарованное трём братьям Демидовым девять лет назад, — скороспелое, неподлинное. То ли дело у него — у Рюриковича.

— И вивлиофика изрядна, — добавил Татищев, глядя на книжные шкапы.

Он был невысокий, крепкий и большеголовый. Резко очерченное лицо его, немного даже калмыцкое, словно бы предназначалось для куда более крупного человека. Однако даже рядом с могучим Акинфием Никитичем Татищев казался не менее сильным, хотя был на восемь лет младше и на восемь вершков ниже ростом. Батюшка Никита Демидыч обзывал Татищева «капитанишком» и ненавидел огульно, со слепым стариковским упрямством, а вот Акинфий Никитич Татищева уважал — и оттого ненавидел ещё больше.

Кабинет у Акинфия Никитича был обставлен по-саксонски: бюро для работы и кресло, секретеры, комоды и шкапы — под всякие натуральные куриозы. Татищев с интересом рассматривал штуфы горных пород, щётки струганцов-кристаллов, шлифованные камни, физические приборы. Акинфий Никитич составлял своё собрание много лет и знал, что у начальства в Екатеринбурге собрание будет похуже. Превосходство тешило самолюбие.

— У меня только одних магнитов разных семьдесят шесть обломков в оправах, — как бы впроброс заметил Акинфий Никитич. — А у тебя сколько?

Татищев недовольно поморщился.

Он остановился возле резного кивота с явленным образом Никиты Столпника и перекрестился. Разумеется, он — как и все — слышал предание о чудесной иконе, которая сподвигла Демидова-отца возвести башню, но вряд ли догадывался о зловещих знамениях.

— Видно же — невьянская рука, — сказал Татищев; ему по-мальчишечьи хотелось ответить пренебрежением на пренебрежение. — Образ не сам себя явил, а подсунули его твоему родителю его же собственные холопы.

Акинфий Никитич предпочёл промолчать.

Татищев повернулся к медному столу посреди кабинета. Стол был овальный, на фигурных ножках. В центре красовалась «рудная пирамида» — горка, выкованная из медного листа. Размером горка была с банную кадушку. В четыре яруса на ней располагались медальоны с маленькими кусочками руд из демидовских рудников, сверху возле колодца с воротом стояла медная фигурка рудокопа в кафтане и треуголке, сбоку — похожая фигурка с кайлом.

— Где купил такую забаву? — спросил Татищев.

— Во Фрайбурге мастер мне под заказ сделал.

— А стол где купил?

— Стол — моих мастеров. Из первой моей меди.

— Выйского завода небось? — ловко уязвил Татищев.

Четырнадцать лет назад медный Выйский завод стал причиной первой войны Татищева и Демидовых. Война закончилась обоюдным поражением: Пётр прогнал Татищева с Урала и утратил любовь к Демидовым, не подписал диплом о даровании Никите Демидычу дворянства. А ещё, нарушив своё обещание, не отдал Демидовым Каменский и Алапаевский заводы. И сейчас настырный Татищев начал вторую войну — уже с Акинфием Никитичем.

Акинфий Никитич гневно засопел от укола Татищева.

— Ты почто сюда приехал, канцелярия? — грубо спросил он. — Кунштюки посмотреть? У меня на заводе баба с бородой есть — привести к тебе?

У Татищева словно потяжелела нижняя челюсть.

— А к тебе, Никитин, я приехал с ревизией, — объявил он. — Знаю все твои плутни. Десятину ты в казну не платишь, зато взятки раздаёшь налево да направо. Учётные книги по заводам подделываешь. Рудные места утаиваешь. Беглых прячешь. Раскольникам потачишь и выкупаешь их из розыска.

— Этой песне в обед сто лет, — брезгливо бросил Акинфий Никитич. — И всяких фискалов у меня уже было как блох у бродячей собаки.

— Я не фискал, — возразил Татищев. — Я большое государево дело делаю — строю новые заводы на Благодати. И мне от тебя в этом помощь потребна.

— Поставлю свечку за тебя.

— Свечку за себя ставь. А мне от тебя нужны люди, припасы, деньги.

Акинфий Никитич подумал: повернись всё иначе — он ведь помог бы. Да, они враги с Татищевым, но Татищев — не вор; пособляя ему, он, Демидов, пособил бы заводам, а заводы — святой промысел. Заводы — это стадо, у которого они с Татищевым пастыри. Друг другу пастыри могут и морды разбить, но стадо сберегут и приумножат. А Бирон и Шомбер — не пастыри, они — волки. И тельцов для них откармливать — только к хищничеству приваживать. Жаль, что Татищев этого не знает и объяснить ему нельзя.

— Ничего тебе не дам, — отрёкся Акинфий Никитич.

— Не сомневался в твоём слове, — усмехнулся Татищев. — Потому и приехал. Буду тебя, Никитин, об колено ломать.

— Колено пожалей.

— Напрасно огрызаешься. — Татищев потрогал фигурку рудокопа на «рудной пирамиде». — Пора тебе уже и вразумиться. Мало я тебя прищемил?