Явье сердце, навья душа (СИ) - Арнелл Марго

Не спасали царицу от одиночества ни ее обманы, ни Кащей со своим златом, ни невесты Полоза, что преданно в глаза заглядывали и вились вокруг нее вьюном. Только Мара спасала.

— Уходи, — устало сказала Морана. — Но знай: я буду наблюдать за тобой.

«Так же, как за Маринкой-Драгославой, которую вы отдали подземному змию, когда она перестала забавлять?»

Яснорада оставила библиотеку, Баюн выскочил за ней. Домой они возвращались в молчании. Потребовать бы от Мораны, чтобы вернула ей воспоминания, но Яснорада и без того рисковала.

А значит, правду о себе ей уже никогда не узнать.

Глава двенадцатая. Богдан

В посеребренной поверхности блюдца отражалось лицо Богдана. Но Яснорада на него не смотрела. Сидела с прикрытыми глазами, не шевелясь, будто заколдованная. Даже Баюн при всей его любви к мягкой подстилке на теплой печи сидел рядом, жался к ней боком и слушал. Когда Богдан закончил играть, Яснорада вздохнула с сожалением. Смотрела, как он покидает дом, хотя на его город — должно быть, на всю Явь — опускался вечер. Не услышала, что сказала появившаяся в коридоре мама. Гусляр сделал шаг назад и поцеловал ее в щеку, верно, что-то смешное или ободряющее сказал. На лице Богдана появилась улыбка, еще больше его преобразившая.

Яснорада смотрела на него, словно завороженная, как не смотрела прежде ни на кого. А может, его музыка и впрямь обладала толикой волшебной силы? Яснорада слышала о заговорах и приворотах… Вот только Богдан и не подозревал о ней. Его магия, если она и существовала, не на нее была направлена.

Яснорада отодвинулась от блюдца и застенчиво спросила у Баюна:

— Как думаешь, я так смогу?

— Играть на гуслях? — удивился он.

— Я просто подумала… Глупость, наверное… Но что, если мне попроситься к нашему Олегу в ученицы? Может, музыка — единственная магия, которой я смогу научиться?

Она так крепко задумалась, так живо представила, как кладет гусли на колени и бережно перебирает струны… Из сладких раздумий ее выдернул вскрик Баюна. Что-то вроде испуганного «миау». Пытаясь распознать тайный шифр, Яснорада взглянула на кота и страх его, словно пойманная щитом и отлетевшая прочь стрела, в ней отразился.

Потому что глаза Баюна сами стали как блюдца, а шерсть на затылке дыбом поднялась. Яснорада заглянула в гладь под волшебным яблочком, что катился по серебру. Там, как и прежде, был Богдан. Шел по улице один, а уши его закрывали черные капельки, от которых вниз тянулись нити-провода. Он не знал, что сзади на него надвигается вынырнувший из-за угла железный жук. Автомобиль.

Мгновение — и сверкающая в свете стальная полоска вонзилась в спину Богдана. Отбросила вперед, на каменные бордюры, что оторачивали широкие улицы. Яснорада до последнего не ощущала исходящей от железной махины угрозы. Что дело плохо, поняла, лишь когда Богдан упал навзничь, головой соприкоснувшись с камнем. На том камне отпечаталась его кровь, а глаза — колдовские, серые, моргать перестали.

— Нет, — прошептала помертвевшая Яснорада. — Нет.

Она совсем не знала Богдана. Не знала о нем почти ничего, кроме имени, кроме того, что был хорош собой и чудесно играл. Но последнего оказалось достаточно, чтобы помчаться на Калинов мост. Его музыка спасла Яснораду от правды, которая едва не разорвала ее мертвую душу на тонкие лоскуты. А теперь… Богдан был одной ногой в мире мертвых — как Ягая со своей костяной.

Яснорада слетела с крыльца, едва ли кубарем не скатилась. Добежать до берега реки Смородины, ступить на раскаленный мост… Баюн мчался за ней. То окликал Яснораду по имени, то просто издавал свое странное, жалобное «мяв», словно от волнения позабыл все человеческие слова.

Богдан стоял на Калиновом мосту. Непривычно было видеть его без гуслей, еще непривычней — просто видеть его, растерянного… здесь. Он еще не гость, раз в дверь ее избы не постучался, но уже мертвый. Или… нет?

«Нет», — выдохнула Яснорада едва слышно.

В конце моста, там, где клубился серый туман, в котором прятался змей огнедышащий, сейчас было… что-то. Краешек чужой, незнакомой для Кащеева царства земли. Мир Богдана еще его не отпустил. Но с каждым биением сердца, с каждым учащенным выдохом Яснорады прореха сужалась. Схлопнется — и Богдан останется здесь навсегда.

А она не могла позволить этому случиться.

В ней до сих пор тлел ужас, который пришел вместе с правдой. Ощущение, что мир — живой мир — однажды просто ее отверг. Что она, как ни страшно это признавать, неживая. Жить с этим (какая насмешка!) было тяжело, смириться — и вовсе невозможно. А у Богдана в его мире осталась любящая семья, за которой она подглядела самым краешком глаза. Друг. Музыка. Настоящая жизнь.

Добежав до Богдана, Яснорада толкнула его в грудь. Толкнула с силой, обеими ладонями, вызвав вспышку удивления в серых глазах. Он не ждал удара, лишь потому оступился.

Гости, ведомые кем-то ли, чем-то (может, самой Навью), и знать не знали, откуда появились и куда идут. Яснорада вспомнила их пустые, стеклянные, словно бусины, взгляды, и невольно поежилась. Когда они шли по Калиновому мосту, они были что те смешные фигурки, которые передвигают по шахматной доске. Ягая вырезала их как-то — в Яви (а где же еще?) подсмотрела. Пыталась Яснораду научить, да обе запутались.

Околдованные, одурманенные царством мертвых, гости не знали, что выход из него находится прямо за их спинами. А иначе как объяснить, что прореха поглотила Богдана, будто голодный кот — лакомство, и захлопнулась, ничего после себя не оставив?

Яснорада стояла, ошалело глядя перед собой. Сердце ее колотилось. Едва мелькнула мысль, какое же упрямое это фантомное, давно не бьющееся сердце, как ее перебила другая: «Пора бежать».

Не успела.

— Снова ты, — пророкотал Змей.

На сей раз три его головы вырвались из туманного марева. Остальные, укрывшись серым полотном, будто пытались урвать еще толику сладкой дремы.

Яснорада вскрикнула. Не сразу тело отозвалось на угрозу. Не сразу ослабевшие ноги понесли ее назад. Вслед донеслось рассерженное шипение, спину опалил жар. Злости в голосе Змея в этот раз было куда больше. И огонь его в этот раз был сильней.

Яснорада бежала, что было сил, и достигла конца Калинова моста, не попавшись Змею. Ведущие в город ворота были открыты, рядом застыла Морана. Прежде царица, должно быть, терпеливо поджидала гостей за воротами, пока Ягая или Яснорада баню для них топили, а потом кормили, омытых, от следов Яви очищенных, совершая тем самым священный ритуал. Ждала, паучиха, попавших в ее липкую сеть мушек, чтобы воспоминания отобрать. Но кто-то — или сам мертвый город — нашептал царице о том, что натворила Яснорада.

Подле Мораны стояла Мара — должно быть, готовилась постичь новую для себя науку. Как Яснорада по воле Ягой стала привратницей, так и Мару готовили… вот только к чему? К тому, чтобы отнимала у людей их воспоминания да заключала на бересту? Ведь при бессмертной Моране царевной она будет вечно, а царицей не станет никогда.

Морана была зла. Очень зла. Даром только огонь, как Змей, не выдыхала. Но взгляд ее, обращенный на Яснораду, полыхал.

— Как посмела ты забрать у меня новую душу? Нового жителя города моего?

Ответить Яснораде было нечего.

Она знала, что скажет Ягая: «Зачем нарушила порядок вещей?» И для матери у нее не было ответа. Того, что так легко облечь в слова, что объяснил бы бушевавшие внутри чувства и слепое, безликое, безымянное ощущение… Нет, имя Яснорада ему все-таки нашла.

«Так правильно. Так надо».

Вот только она опасалась, что ни Ягой, ни разъяренной Моране чувств ее не разделить.

Яснорада поспешно вернулась в избу — не только для того, чтобы скрыться от палящего взора царицы. Нужно было убедиться, что ее стихийный поступок привел к чему-то хорошему. Что Явь впустила Богдана обратно. Что с ним сейчас все… в порядке.

За последнее Яснорада беспокоилась больше всего. Кто знает, какие законы мироздания она нарушила, просто столкнув гостя с Калинова моста? Кто знает, чем произошедшее для него обернется?