Явье сердце, навья душа (СИ) - Арнелл Марго

Лицо царицы окаменело, на скулах Кащея заиграли желваки. А значит, права была Яснорада: душа Богдана Нави еще не принадлежала. Но приняла ли Явь его обратно? Или отреклась от него, едва он ступил на Калинов мост?

— Возьмите-ка вилы железные, да подымите мне веки — дайте хорошенько ее разглядеть.

Страх вернулся и стал сильней.

Фигуры едва различимые, словно тени поутру, появились за спиной Вия из ниоткуда. Длинными вилами подцепили спадающие складками веки. Подняли их, являя пришедшим на суд мутноватые белесые глаза. С первого взгляда — невидящие вовсе. Со второго — видящие все.

— Сбрось, дева, все свои обманки, — вдруг пророкотал Вий.

Яснорада смотрела недоуменно, а Ягая поняла. Шагнула к дочери, схватилась за запястья необычайно холодными пальцами, с ее собственных стянула костяные перстни, с шеи сорвала оберег. Последними на пол упали шипастые цветы с черными лепестками — те, что в детстве вплетала ей в волосы Ягая. Те, что теперь каждый день вплетала она сама.

Морана страшно вскрикнула. Отшатнулась от Яснорады, словно от паука, которого так боялись явьи люди. Кащей вытаращил глаза, казалось, еще немного — и перекрестится.

Яснорада, перепуганная, ощупала свое лицо. Вроде бы все на месте, не расползлась лоскутами кожа, не слезла с нее, словно змеиная — Полозова — чешуя. Так отчего же тогда царь и царица смотрят на нее с таким ужасом? Отчего дрожат руки помощников Вия, будто в глазах Яснорады видят саму смерть?

Никто не спешил произнести даже слова. Все подземное царство потонуло в молчании, будто захлебнувшись водой.

— Живая, — выдавил Кащей.

Лицо его, и без того не самое изящное, исказилось отвращением.

— Я знала, чувствовала, что с ней что-то не так, — будто змеица, прошипела Морана. — Обереги Ягой мой взгляд отворачивали.

— А ты и позволила, — холодно обронил Кащей. — Владычица царства мертвого, позволила себе обмануться.

Морана зло кусала губы, но возразить ей было нечего.

— Живая? — плохо слушающимися губами спросила Яснорада Ягую.

Вот что означал страх в их глазах. Не смерть они в ней видели. Жизнь.

— Я — живая? Но… как? Почему? Я… я не понимаю.

— Что непонятного — из Нави она тебя забрала, — фыркнула Морана.

А Ягая, не глядя на нее, молчала.

И вдруг все непонятное, что занозами впивалось в разум, стало очевидно.

Вот почему Яснорада чувствовала себя чужой среди мертвых. Вот отчего ощущала себя так странно, когда нечаянно касалась руки Полозовой невесты или мертвой земли — словно пустота селилась под ее пальцами. Вот отчего, когда касалась Баюна, чувствовала будто легкую щекотку… и тепло. Настоящее, живое тепло. Вот отчего во дворце никак не могла насытиться, и лишь скатерть-самобранка с яствами Яви ее голод могла утолить.

Не было никакого «фантомного голода». Был голод живой девушки, оказавшейся в царстве мертвых.

— Ты знала! Знала, почему мне не удаются чары обмана, что я по глупости считала чарами сотворения! Цепляла мне на руки и грудь обереги, чтобы земля мертвая меня принимала! Готова была отдать меня Полозу…

— Не отдала бы, — отрезала Ягая. — Ни за что бы не отдала. Во дворец тебя отправляла лишь для того, чтоб ты среди здешних хоть немного своей стала. Дура была. Надо было оставить тебя в избе.

— Запереть, будто ручного зверька в клетке? — Ноздри Яснорады раздувались. Никогда еще прежде она не ощущала столь сильную, столь чистую, клокочущую злость. Выдохнула: — Ничего слышать не хочу, никаких не приму оправданий. Скажи лишь, где взяла меня? Откуда меня забрала?

Ягая прикрыла глаза, будто в изнеможении, и показалась такой усталой и вмиг постаревшей…

— То блюдце, что так тебе приглянулось… И я когда-то смотрелась в него. Только не за Явью наблюдала — за Навью. Смотрела и увидела тебя. Перепачканную в земле, потерянную, нагую. С зелеными, словно листва по весне, глазами — чистыми, невинными, испуганными. С золотистыми волосами, будто само солнце — яркое, настоящее, не Кащеево солнце.

Царь недобро прищурился, но отчего-то смолчал. Быть может, оттого, что Ягая, привратница, городу была необходима. А может, их отношения куда запутанней и глубже, чем казалось Яснораде (или кому бы то ни было) на первый взгляд.

— Ты была такой потерянной, а я давно уже себя потеряла. Вот и решила, что мы, две одиночки без роду и племени, друг друга нашли. Что судьба это, спряденная Мокошью. Одна нить для нас двоих.

Маска строгой, волевой наставницы прикипела к Ягой, почти вросла в ее кожу. Но вдруг на мгновение меж щелей выглянуло что-то новое. Яснорада увидела в Ягой не привратницу, стража границ двух миров, а обычную женщину, которой было очень одиноко. И злость растаяла, как Снегурочка, что решила перешагнуть через костер.

— Вот вердикт мой, — прокатился под сводами пещеры громовой голос. — Отдай Нави то, что у нее забрала.

Лицо Ягой помертвело.

— Нет.

— Не твоя она, — обрубил Вий. — Навь — ее земля.

— Нет в Кащеевом царстве места живым, — подхватила Морана.

Взглянула на супруга с надеждой. Кащей, однако, только фыркнул и отвернулся. Пусть и соглашался с царицей, но признавать это не спешил. Долго еще ей заглаживать вину, что в Яснораде живую не приметила.

— Уходи, чужачка.

Взгляд страшных глаз Вия был обращен на Яснораду. Одно слоями сложенное веко приопустилось — у помощников Вия недоставало сил так долго его держать. Похоже, прежние суды заканчивались куда быстрее. Да и случались ли они вообще?

Задумавшись, Яснорада не сразу осознала смысл брошенных Вием слов. Уходить? Отсюда? Все оставить? Все заново начать?

Качая головой, она отступила на шаг. Ладони от страха взмокли. Все рушилось на глазах, весь ее мир разваливался на части.

— Да лучше бы я мертвой была, — прошептала она.

— Лучше, не лучше, этого мы уже не узнаем, — неодобрительно бросил Вий. Не привык он, чтобы ему перечили. — Уходи. И неведомую живность свою, что оставила на одежде твоей волосы, тоже забери.

— Это называется шерсть, — потерянная, зачем-то выдавила Яснорада.

И все же стало немного — самую малость — легче. В своем изгнании она будет не одна.

В голове шумело, в сухое горло словно набили песка. Яснорада обернулась к Ягой, и на лице неродной, но матери, увидела все то, что чувствовала сама. И больней всего, что в глазах непоколебимой, несокрушимой Ягой стояли слезы.

Яснорада порывисто шагнула вперед и… обняла ее. Хотела сказать, что уходить не хочет — и пускай мертвый город совсем не для нее, пускай чужая земля была ее настоящей родиной. Хотела сказать, что не держит обиды. Многое хотела сказать, но слезы обеих словно скрепили их, провели тоненькую связь между ними. Яснорада видела в плачущей Ягой все невысказанное, а Ягая — мудрая, знающая, на сей раз будто не находила слов. Только одно шепнула на прощание:

— Прости.

Ягая не смогла бы пойти с ней — Навь бы не приняла. И Яснорада, пусть и поедал ее изнутри страх перемен, не просила.

Ягая словно очнулась, сказала веско:

— Вещицы диковинные из сундука моего возьми, тебе я их завещаю. Скатерть-самобранку да волшебный клубок, что дорогу тебе укажет. И блюдце серебряное забери.

— Не могу, — качнула головой Яснорада.

Запертая в царстве мертвых, предназначенная лишь ему, тосковала ведьма-привратница. Яснорада не посмела бы отобрать у Ягой единственную отдушину.

Та коснулась ее ладони, крепко сжала.

— Возьми. Пусть будет моим тебе подарком на память. А клубок… пусть он ведет тебя к Чуди. Неподалеку я тебя и нашла. Забрала, глупая, ценой немыслимой.

«Какой?» — хотелось спросить Яснораде.

Но она не спросила. Не решилась.

Яснорада вернулась в избу, собрала котомку. Баюн кружил рядом, уставившись на нее глазами-блюдцами.

— Я живая, Баюн, — устало сказала она.

И радоваться бы, но радость в ней не появилась до сих пор, да и вряд ли когда-нибудь появится. Мертвая, Яснорада была на своем месте. У нее было дело, была семья и подруга — если Иринка, конечно, могла считаться таковой. Оказавшись живой, она вдруг стала никому не нужна. Чужой стала, лишней.