Андрей Валентинов - Рубеж
Сам длинный, черный, нос крючком; глазищи, прости Господи, лампадами горят — узкие, нелюдские, от висков к самому переносью.
— Не надо, — сказал чорт. С такой тоской-кручиной сказал, что сердце аж захолонуло, а кулак с шаблей до краев свинцом налился: ни поднять, ни опустить.
Ах ты, вражина! сладить с Логином! адово племя!
Н-на!
Крестным знамением положил лихой сотник «ордынку» на врага рода человеческого. Сам себе удивился: есть еще порох в пороховницах! славно! Что теперь скажешь, сучий выкормыш?
— Не надо, — повторил чорт, равнодушно моргая длинными, девичьими ресницами. — Видишь, Логин: он не драки — смерти просит. Ты не руби его, сотник; ты пожалей его. И себя пожалей, ведь пора бы…
— Его? себя?! жалеть?! Уйди с дороги, пекельная рожа!
— Глянь на меня, сотник, — сволочной чорт даже с места не качнулся, только лапой шестипалой в грудь себе постучал. — Глянь, прошу: себя не видишь? не узнаешь?
Бросилась Логину кровь в лицо, опалила дикой обидой.
Думал, ко всему притерпелся… зря думал.
— Себя? Мать-Богородица, Мыкола-Угодник! что мелешь, харя?! Кто ты, а кто я?!
Усмехнулся чорт.
— Ты за дочкой пошел, я-за сыном. Ты Малахов Рубежных в шабли со своими хлопцами взять хотел… и я взял — однажды. Что от нас осталось с тех пор, сотник? Порох один, и тот сырой… шипим, шипим, пыжимся грохнуть… Смотри лучше, сердцем смотри, коли не дал тебе Святой, благословен Он, разума!
Тошно стало Логину, до того тошно, что хоть вовкулакой лесным на дуну вой — а глаза и рад бы отвести, да с радости этой проку мало! Зимой у детворы так бывает: лизнут сдуру железку, в самую стужу лютую, потом язык не отдерешь!.. вот и взгляд — прикипел к чортяке. Не хочешь, а видишь, оглохнешь, а слышишь; нож кривой в сердце сунешь, да сердце-то в ответ не кровью — памятью во все стороны брызнет.
Встало перед Логином, сотником валковским:
— …давайте так договоримся: Юдка визу выправит, а зацный пан поклянется перед иконою, что Юдку, живого и невредимого, на ту сторону возьмет. Там и сочтемся…
Помнишь? помнишь, ты тогда еще подумал! Морщины на твоем необъятном лбу понемногу разглаживались:
— Ты, душегуб, так и так с нами пойдешь. А то чорты знают, куда заведешь нас. Вот если правильно заведешь да Яринку там отыщешь — тогда поговорим… мое слово — железо…
И еще встало, горячими брызгами:
…а тех, по ком эти бабы плачут, не вернуть уже. Предложи им сейчас привести из пекла их сыновей, да мужиков, да братьев!.. Отказались бы?
— Я…
Помнишь? помнишь, твой голос тогда сорвался. Не понять: от ярости ли, или от смертельного оскорбления, или старуха в цель попала… ? — Я клянусь вам, бабоньки… что упыра этого, Юдку, своей рукой в у пекло приведу. А жид Юдка мне живой нужен, покуда в пекло меня не приведет, а когда приведет — то я его, злодея кровавого, шкурой новый барабан натяну! Или я брехал когда?!
И напоследок, беспощадным итогом:
…молчал молодой турчонок. Как кремень, молчал под ножами. Страшное дело творилось в плавнях близ Хотина-Днестровского. Страшно пытали Логин, тогда еще хорунжий сотенный, со Шмальком-друзякой пленного нехристя, диким спросом спрашивали — молчал черномазый.
Губы в клочья закусывал.
— Слышь? помер, что ли? — спросил под конец Шмалько, вытирая ладонью потный лоб и оставляя поперек багровую колею.
Помнишь? помнишь, ты тогда пригляделся.
— Клянусь Пречистой Богородицей, — сказал, а в камышах ветер подхватил, унес тихим шорохом, — таки помер, басурман! Добили, не добились…
Открыл тут глаза молодой турчонок.
Белькотнул по-своему, — отчего чужие словеса намертво в память резались? отчего годы не вытравили?! — улыбнулся светло и уже взаправду помер.
Не скоро узнал Логин, что сказал ему полонянник, а когда узнал, лишь плечами пожал. Из ихнего клятого Корана то было:
—"Аллах не взыскивает с вас за легкомыслие в ваших клятвах, но взыщет за то, что вяжете клятвы! Искупление этого — накормить десять бедняков или освободить раба…"
Сколько лет торчало вросшей в мясо, привычной занозой, и лишь сейчас выперло новой болью, чирьем гнойным под взглядом чортячьим:
«…не взыскивает за легкомыслие в ваших клятвах… но взыщет за то, что вяжете клятвы…»
Гори в аду, молодой турчонок!
Гори в аду, чорт-катюга с безумным Юдкой!
Гори в аду, сотник Логин, клятвопреступник и душепродавец!
В одном котле сойдемся!
Не земля под каблуком — камень да прель прошлогодней хвои. Не небо над головой — дерюга рваная, прохудившийся мешок с горохом, того и гляди посыплется на голову частым градом. Не правда вокруг — брехня на брехне сидит, брехней погоняет, и все трое истинной правдой прикидываются, изгаляются над встречным-поперечным! Что делать? где стоять? куда идти? кого рубить?!
И в третий раз полоснул крик наискось, ударил в спину:
— Батьку! чуешь?!
Еще не веря, не понимая, обернулся сотник.
— Яринка!!!
…В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный обруч в ее волосах.
— Донечка! ласточка моя!
Не помня себя, с забытой «Ордынкой» наголо, с жидом и чортом за плечами, повернулся Логин к дочери. Стояла та в высоком небе ангелом Господним, светилась зорькой ясной — и понял сотник: все. Конец отчаянной душе. Завершились адские скитания, но и жизнь завершилась. Смилостивился Иисус-Спаситель, допустил грешника в рай; туда, где сейчас Яринка сладкий варенец золотыми ложками ест.
Видишь, сотник?! не ты пришел — за тобой пришли.
Шаг — и в небо.
— Яринка!.. я… я иду…
Примерзли слова к губам; дыханье в глотке комом шерстяным сбилось.
В высоком небе стояла Ярина Логиновна, блистала святым серебром, что твоя икона в новой ризе… Да только приплясывал рядом с панной сотниковой чертенок-подмастерье, разнопалый нехристь.
Дразнился.
Язык высовывал; «Батьку! чуешь?» — горланил. Померк свет в глазах сотника Логина.
— Рушницу мне! рушницу дайте!
Ответно ли грянул выстрел? Помстилось ли? — кто знает? Вот и Логин не знал, не видел уже, как из-за кустов приподнимается верный есаул, как дымится разряженная булдымка в руках старого Шмалька, а сам есаул Ондрий потрясение смотрит в синь высокую, где пляшет неуязвимый чертенок, и молчит Ярина Логиновна.
Хитер бывалый черкас. Знал, когда слушать, когда ослушаться надобно, когда по-своему телегу повернуть. Тайно ждал в засаде: выручит жида-падлюку шабля острая, так пуля меткая не минует!
Минула.
И Юдку Душегубца, и адского выкормыша.
Впервые есаула рука подвела.
Блудный каф-Малах, исчезник из Готова Яра
Мой сын звал меня.
А я медлил. Только сейчас, в эту минуту встречи, я ощутил всю горечь происходящего — и Хлеб Стыда забил мне рот липкой мякотью. Впервые я понял, что значит быть бессильным стариком на иждивении собственных детей! Я, каф-Малах, Свобода во плоти, проницавший Рубежи и смеявшийся над стражей! — ныне я жил лишь потому, что вот он, мой малыш, запертый в темницу несовершеннолетнего тела, рвал свет в клочья и швырял мне, блудному отцу своему, последние обрывки.
