dver_v_zimu - Элизиум, или В стране Потерянных Снов
Он поднял руку, с непривычной легкостью занес ее, цепь, громыхая, ударила Грея по щеке, оставила алую вмятину. Послышался хруст и противный, мокрый звук разорванной плоти, брызнула кровь.
Грей охнул, хрюкнул, толкнул Драко в грудь — и тогда тело его предало, и боль в колене явилась вновь, во всей ослепительной ярости. Драко упал, боль, как тисками, охватила бедро — до самого паха, а потом побежала эдакими ручейками к ступне.
Палач замахнулся и опустил свое зловещее орудие на другое колено Драко — коленная чашечка распласталась под ударом, Драко почувствовал, как кость смещается, все становится вывернутым и неправильным, все — от его крика-стона, до обнажившихся осколков кости на лице Годрика Грея.
— Ты тварь, тварь чертова, ебаный ублюдок, — Грей булькал и шипел, плевался кровью. — Я тебя убью, тварина, слышишь? Я тебя убью, только медленно, блядь, ты сам на тот свет запросишься…
Грей отшвырнул инструмент в угол и потрясенно стер со щеки кровавые ошметки.
— Это ты сделал?! — потребовал он.
Драко вяло застонал.
Первый и единственный поединок с Греем, подумал он не без вязкого, с гнильцой, юмора, первый, единственный, и, кажется, вчистую проигранный.
* * *Драко сбежал. Бежать было некуда, но он нашел внутри себя некое пространство, узкую щелочку между плотно подогнанными мыслями о беспомощности, об отчаянии.
Дорога увела его прочь из камеры, от маслянистого запаха свечного нагара, от медного привкуса во рту и постоянной жажды, от пятен подсыхающей крови. Да, колени его были перебиты, и, даже если бы кто-то вздумал ему помочь — сделать ничего было нельзя, не срослись бы разорванные кусочки сухожилий, сотни осколков, рваные сосуды. Да, он больше не мог идти, только полз, но дорога, которая ему открылась, не требовала от Драко невозможного.
Довольно просто подумать — и вот ты уже ступаешь по ней.
Далеко-далеко. Жили-были. Однажды, в тридевятом царстве.
Однажды, в тридевятом царстве, в Ангрии, жил человек, которому все надоело. Характер у него был трудный, но с годами человек разучился злиться и кипеть, стал обыкновенным хладнокровным мизантропом с нотками самодовольства.
Он уже не надеялся — и не хотел, сказать по правде — исправить себя, а только и делал, что сидел за бухгалтерскими книгами и считал собственные деньги.
Но в одно прекрасное утро, когда, казалось, человеку этому нет никакой нужды выходить из дома и тащиться в город, чтобы уладить мелкие дела в банке — в такое утро, когда и поважнее дела можно было отложить, а банковские — тем более — человек отправился в город. Он натянул свою черную мантию и прихватил любимую трость.
И вот, проходя мимо какой-то пыльной витрины он остановился и с презрением посмотрел в неопрятную полумглу. Сощурился, раздражаясь на солнечный свет, который так и лез к человеку в лицо — ну точно сенбернар, неистово желающий лизнуть в нос.
Там, за стеклом, которое, между прочим, все заросло мерзейшей паутиной, стояла единственная вещь на продажу. Желтоватая глянцевая гармошка складного объектива, неуклюжий треножник, какие-то кнопочки и рукоятки. И вдруг человеку захотелось войти и потрогать их, нажать на одну, на другую, подкрутить колесики, посмотреть на мир вон в то смешное черное оконце.
Он так растерялся от собственных странных желаний, что поспешил вернуться домой, запереться в кабинете, а к вечеру даже принял пару капель желудочной настойки. Человеком он себя считал солидным и достойным. Старая дрянь на треноге никак ему не походила.
А на следующий день он поспешил обратно, к той витрине, и с облегчением увидел, что на товар никто не покусился. Человек вошел, заплатил, сердясь на несуразную цену, забрал конструкцию с собой и опять заперся в кабинете.
Драко не знал, был ли счастлив тот человек именно в тот день, в день покупки. Хотя человеком этим был его собственный отец, он вряд ли с кем делился переживаниями, тем более — по поводу столь странного приобретения.
Сначала его снимки были неумелыми и размытыми, на них плавали какие-то пятнышки, соринки, лица были как у призраков — неясные, дрожащие за пеленой.
Потом Люциус Малфой вошел во вкус, освоился (он выписал, кажется, втайне от всех, несколько зубодробительных руководств по колдографии), и тогда они пришли.
Эти картинки.
По счастливому совпадению, странноватое (для любого из Малфоев, не говоря о старшем) хобби пришлось на ту пору, когда внук Люциуса едва научился ходить. И вот появились сотни забавных сценок, запечатленные не слишком умелым, но любящим художником.
Драко сидит в плетеном кресле, а Скорпиус стоит у него на коленях, личико так и светится сосредоточенной гордостью. И по ним скользят тени от яблоневых ветвей, они оба жмурятся от июльского солнца — отец и сын, оба белоголовые и серьезные.
Когда Драко начал позировать, он боялся даже шевельнуться — Люциуса расстраивало, если очередная колдография выходила размытой, он ворчал, страдал и дулся.
Потом его рука стала тверже, а Драко, Астория и Скорпиус привыкли к фотоаппарату, к его тихому стрекоту.
Скорпиус ковылял по траве к деду. Люциус возился со своей любимой игрушкой, такой смятенно-важный, словно сам вернулся («впал», выплюнула бы бессмертная от собственной ненависти Вальбурга, но кто ее тогда слушал) в детство.
И камера, с тихим жужжанием, снимала: шаги по мягкому газону, неверные, заплетающиеся. И смеющееся лицо, и протянутые в вышину пухленькие ручонки.
И другие руки — тонкую женскую и грубоватую, широкую мужскую ладонь, и мальчик, который повис между ними, и держался за них, как мартышка за лианы.
Или — стыдное, гостям Малфой Мэнор не показывали, изъяли из семейного альбома, и осталось только в ящичке Астории — Драко и Скорпиус, друг напротив друга, с высунутыми языками и сведенными к переносице глазами.
Что же такое! — с досадой воскликнула Нарцисса, но потом долго рассматривала и, как показалось Драко, даже тихо засмеялась.
Да, им нравилось дразнить бедного Люциуса, который, конечно, предпочел бы исключительно парадные портреты в интерьерах вызывающей роскоши.
На одной фотографии Драко, хихикая, давясь смехом, оттопыривал уши позирующему сыну, держался за их кончики, и уши пламенели от притворного гнева. А на следующей уже Скорпиус, хохоча, обнимал его, не забыв приставить к затылку отца свою маленькую руку с выставленными «рожками» пальцами.
Драко с сыном дурачились, корчили рожи, дразнили Асторию, она не выдерживала, сгибалась от хохота пополам. А их старательный, серьезный, как хирург, фотограф все возился за камерой, прикручивал какие-то рукояточки, выдвигал объектив, и его колдографии — пусть не верх искусства, что уж там — со временем стали для Драко и остальных не воспоминаниями или сувенирами, но драгоценностью.
