Джо Аберкромби - Герои
С виду, Трясучке и самому было пофиг ненамного меньше. Он опустил быстрый взгляд на сомкнутую руку Горста, затем снова перевёл на лицо и удивлённо приподнял бровь над здоровым глазом.
— Могу чем-то помочь? — Его голос был полностью противоположен Горстову. Могильный шёпот, грубый, будто трутся мельничные жернова. Горст взглянул на него. Взглянул по-настоящему. Как будто взглядом мог пробурить его голову. То самое лицо, в дыму. Оно промелькнуло лишь на мгновение, и было в маске, и безо шрамов. И всё равно. С тех пор он видел его каждую ночь, во снах и в бодрствовании, а также в перекрученном пространстве меж ними. Каждая чёрточка намертво вбита в память. И я почти что уверен.
Он слышал шум движения позади себя. Возбуждённые голоса. Офицеры и рядовые Его величества Двенадцатого. Наверно, злые, что пропустили битву. Наверно, почти также горят желанием открыть её новую главу, как и я.
— Полковник Горст! — донёсся упреждающий рык Байяза.
Горст не обратил на него внимания.
— Ты бывал когда-нибудь… — прошипел он, — в Стирии? — Каждая его частица забурлила в предвкушение насилия.
— В Стирии?
— Да, — буркнул Горст, сжав куда крепче прежнего. Двое кальдеровых стариков отодвигались назад, почти уже встав в боевые стойки. — В Сипани.
— В Сипани?
— Да. — Великан сделал другой безразмерный шаг, вздымаясь выше самого высокого из Детей. А мне глубочайше пофиг. — В Доме удовольствий Кардотти.
— Кардотти? — Здоровый глаз Трясучки прищурился, изучая лицо Горста. Время растянулось. Вокруг них языки нервно облизывали губы, руки приподнялись, готовые отдать роковые команды, пальцы щекотали рукояти секир. Затем Трясучка наклонился ближе. Достаточно близко Горсту для поцелуя. Ещё ближе, чем они были четыре года назад, в дыму.
Если только и вправду были.
— Никогда о таком не слышал. — И он высунул руку из обмякшей хватки Горста, и пошёл прочь от Детей, ни разу не оглянувшись. Кальдер шустро поспешил за ним, как и оба старика, а также боевые вожди. Все убрали руки с оружия — с некоторым облегчением или, в случае великана, с огромной неохотой.
Оставляя Горста в одиночестве стоять у стола. Насупленно глядеть на Героев.
Почти что уверен.
Семья
После прошедшей ночи Герои во многом не изменились. Древние камни стояли точно там же, где и прежде, и лишайники покрывали их коркой, и внутри круга всё та же вытоптанная, грязная, окровавленная трава. Костры тоже в общем-то были прежними, как и тьма за их пределом, и люди, сидевшие вокруг них. Но во всём, что касалось Кальдера — произошли обалденнейшие перемены.
Вместо того, чтобы позорно волочить навстречу гибельной судьбе, Коль Трясучка теперь сопровождал его на почтительном расстоянии, оберегая его жизнь. Когда он проходил меж костров, больше не было ни презрительного хохота, ни издевательских прозвищ, ни ненависти. Всё изменилось в тот миг, когда Чёрный Доу ударился лицом оземь. Великие боевые вожди, их наводящие страх названные, их карлы — жестокорукие, жестокосердые и жестоколобые — все как один улыбались ему, словно он был ясным солнышком, взошедшим после лютой зимы. Как же скоро они приспособились. Отец всегда говорил: люди крайне редко меняются, во всём, кроме их верности. Её же стряхивают с плеча непринуждённо, будто старый кафтан, как только им придётся впору что-то иное.
Несмотря на раздробленную руку и заштопанную щёку, Кальдеру не пришлось тяжело напрягаться, возвращая на место самодовольную ухмылку. Она его вовсе не напрягала. Пускай он не выше всех ростом, всё равно, в этой долине он — самый большой человек. Он — новый король Севера, и всякий, кому он велит сожрать говно, сделает это с улыбкой. Он уже решил, кого попотчевать первым.
Смех Коля Долгорукого эхом стоял в ночи. Старик сидел на бревне у костра, с трубкой в руке, прыская дымом от слов какой-то женщины рядом с ним. Когда Кальдер приблизился, она оглянулась по сторонам, и он чуть не навернулся о собственную ногу.
— Муж. — Она встала, неловко, из-за тяготы в животе — и протянула руку.
Он взялся за эту руку — маленькую, мягкую и сильную. Завёл её себе на плечо, а потом обвил жену своими руками — и отбитые рёбра едва ль причиняли боль, пока они всё крепче и крепче сжимали друг друга. На мгновение ему показалось, что кроме них на Героях — никого.
— Ты цела, — прошептал он.
— Не по твоей милости, — тёрлась она своей щекой об его.
У него защипало веки.
— Я… понаделал ошибок.
— Само собой. Все твои верные решения — мои.
— Значит, больше не оставляй меня одного.
— Полагаю, больше я за тебя в заложницы не пойду.
— Я тоже так думаю. Обещаю. — Он не справился с наплывом слёз. Самый большой человек в долине стоял и плакал — перед Долгоруким и его названными. Он бы почувствовал себя дураком, коли при виде неё был бы в состоянии чувствовать хоть что-то, кроме радости. Он оторвался от неё, чтобы рассмотреть её лицо: освещённое с одной стороны, тёмное с другой — в глазах стояли отблески костра. Улыбающееся, с двумя малюсенькими родинками под уголком рта, которых он не замечал прежде. В голове стояла лишь одна мысль — он ничего подобного не заслуживал.
— Что-то не так? — спросила она.
— Не. Просто… совсем недавно я думал — мне больше никогда не увидеть твоего лица.
— И тут вдруг на тебе?!
— Я никогда не видел ничего прекраснее.
Она оскалила зубки.
— О, так про тебя говорили не зря. Ты обманщик.
— Хороший обманщик постарается наговорить как можно больше правды. Так ты ни за что не поймёшь, что именно тебе преподносят.
Она обняла его забинтованную ладонь своими, перевернула, постукивая кончиками пальцев.
— Ты ранен?
— Ерунда для такого знаменитого поединщика, как я.
Она крепче сжала его ладонь.
— Я серьёзно. Ты ранен?
Кальдер поморщился.
— Я пока не скоро снова отважусь выйти на поединок, но жить буду. Скейл погиб.
— Мне сказали.
— Теперь ты — вся моя семья. — И он положил здоровую руку на её раздувшийся живот. — Всё ещё…
— Как кулёк с отрубями, который давил на мочевой пузырь всю дорогу от Карлеона на проклятой колымаге? О, да.
Он улыбнулся сквозь слёзы.
— Нас трое.
— И ещё мой отец.
Он оглянулся на Долгорукого, ухмыляющегося им с бревна.
— Айе. И он.
— Но ты её не надел?
— Кого?
— Цепь твоего отца.
Он вынул её из внутреннего кармана, тёплую, ибо она прижималась к его сердцу, и алмаз свесился набок, полон огненных красок.
