Ярослав Гжендович - Фантастика «Фантакрим-MEGA»
— Нет, — возразил я.
— Почему «нет»?
— Летим со мной на Землю!
— Нет.
— Тогда идем со мной сейчас!
— Куда?
— В Тиреллиан, я хочу поговорить с матерями.
— Ты не сможешь. Сегодня ночью церемония.
Я расхохотался.
— Церемония в честь бога, который низверг вас во прах?
— Он по-прежнему Маллан, — ответила она. — А мы по-прежнему его люди.
— Вы отлично сговорились бы с моим отцом, — усмехнулся я. — Я иду, и ты пойдешь со мной, даже если мне придется нести тебя. Я сильнее и больше тебя.
— Но ты не больше Онтро.
— Во имя дьявола, кто этот Онтро?
— Он остановит тебя, Гэллинджер. Он кулак Маллана.
4Я затормозил джипстер перед единственным входом, который знал, — входом к М'Квайе. Бракса поднесла розу к свету лампы.
Она молчала, на лице ее застыло отрешенное выражение, как у мадонны, баюкающей младенца.
— Они сейчас в храме?
Выражение мадонны не изменилось. Я повторил вопрос. Она шевельнулась.
— Да, — сказала она с удивлением, — но ты не сможешь войти.
— Посмотрим.
Она двигалась, как в трансе. Глаза ее в свете восходящей луны смотрели в пустоту, как в тот день, когда я впервые увидел ее танцующей. Я щелкнул пальцами. Она не отреагировала.
Распахнув дверь, я пропустил Браксу. В комнате царил полумрак. Она закричала в третий раз за этот вечер:
— Не причиняй ему вреда, Онтро! Это Гэллинджер!
До сих пор я никогда не видел марсиан-мужчин, только женщин. Поэтому не знал, является он уродом или нет, хотя сильно подозревал, что является. Я смотрел на него снизу вверх. Его полуобнаженное тело покрывали уродливые пятна и какие-то узелки. Явно гормональная недостаточность.
Я считал себя самым высоким человеком на этой планете, но он был семи футов ростом и гораздо тяжелее меня. Теперь я знал происхождение своей огромной кровати!
— Уходи, — сказал он. — Она может войти, ты — нет.
— Я должен забрать свои книги и вещи.
Он поднял длинную левую руку. Я посмотрел. В углу лежали все мои вещи. Аккуратно сложенные.
— Я должен войти и поговорить с М'Квайе и матерями.
— Нет!
— От этого зависит жизнь вашего народа.
— Уходи! — протрубил он. — Возвращайся к своему народу, Гэллинджер! Оставь нас!
Мое имя в его устах звучало, как чужое.
Сколько ему лет? Триста? Четыреста? И всю жизнь он был стражем храма? Почему? От кого он сейчас его охранял? Мне не нравилось, как он движется. Я встречал людей, которые двигались так же.
Если их воинское искусство развито так же, как искусство танца, или, что еще хуже, искусство борьбы было частью танца, мне грозили крупные неприятности.
— Иди, — сказал я Браксе. — Отдай розу М'Квайе и скажи, что это от меня. Скажи, что я скоро приду.
— Я сделаю так, как ты говоришь. Вспоминай меня на Земле. Прощай!
Я не ответил, и она прошла мимо Онтро, неся розу в вытянутой руке.
— Теперь ты уйдешь? — спросил он. — Если хочешь, я скажу ей, что мы сражались и ты почти победил меня, но я ударил тебя, ты потерял сознание и я отнес тебя на корабль.
— Нет, — сказал я. — Или я обойду тебя, или пройду через тебя, но я должен войти туда!
Он полуприсел, вытянув руки.
— Грех прикасаться к святому человеку, — ворчал он, — но я остановлю тебя, Гэллинджер.
Моя память — затуманенное окно — внезапно распахнулась наружу, туда, где свежий воздух. Все прояснилось. Я увидел прошлое — шесть лет назад. Я изучаю восточные языки в Токийском университете, стою в тридцатифутовом круге Кадокана, у меня кимоно с коричневым поясом — на один дан ниже черного. Я овладел техникой одного утонченного удара, соответствующего моему росту, и благодаря ему одержал много славных побед на татами.
Но прошло пять лет с тех пор, как я тренировался в последний раз. Я знал, что нахожусь не в форме. Но я постарался заставить мозг переключить все внимание на Онтро.
Голос откуда-то из прошлого произнес:
— Хаджимэ, начинайте.
Я принял позу неко-аши-дачи — «кошачью». Глаза Онтро странно блеснули, он поторопился изменить стойку, и тут я бросился на него.
Это был мой единственный прием.
Левая нога взлетела, как лопнувшая пружина. В семи футах от пола она столкнулась с его челюстью, когда он пытался увернуться. Голова откинулась назад, и он упал навзничь, издав утробный стон. «Вот и все, — подумал я. — Прости, старина».
Но когда я переступал через него, он подсек меня, и я упал, не веря, что в нем нашлась сила не только сохранить сознание после такого удара, но и двигаться.
Его руки нащупали мое горло.
Нет! Этим не должно кончиться.
Но словно стальная проволока закрутилась вокруг шеи. И тут я понял, что он все еще без сознания, что это просто рефлекс, полученный в результате долголетней тренировки. Я видел это однажды. Человек умер, его задушили, но он продолжал сопротивляться, и противник решил, что он еще жив, и продолжал его душить.
Я ударил его локтем в ребра и головой в лицо. Хватка Онтро слегка ослабла. Страшно не хотелось его уродовать, но пришлось. Я сломал ему мизинец. Рука разжалась, я освободился.
Он лежал с искаженным лицом и тяжело пыхтел. Сердце мое разрывалось от жалости к поверженному голиафу, защищавшему свой народ, свою религию. Я проклинал себя за то, что перешагнул через него, а не обошел.
Шатаясь, я добрался до своих вещей в углу комнаты, сел на ящик с микрофильмами и закурил сигарету. Что я им могу сказать? Как отговорить расу, решившую покончить жизнь самоубийством?
И вдруг…
Возможно ли? Подействует ли? Если я прочту им книгу Экклезиаста, если я прочту произведение литературы более великое, более пессимистичное, и покажу им, что суета, о которой писал Экклезиаст, вознесла нас к небу, поверят ли они, изменят ли свое решение?
Я погасил сигарету о мозаичный пол и отыскал свой блокнот. Холодная ярость переполняла меня.
И я вошел в храм, чтобы прочесть черную проповедь по Гэллинджеру из книги Экклезиаста. Из Книги Жизни.
М'Квайе читала Локара. Роза, привлекавшая взгляды, стояла у ее правого локтя. Все дышало спокойствием.
Пока я не вошел.
Сотни людей с обнаженными ногами сидели на полу. Некоторые мужчины были такими же крошечными, как и женщины.
Я шел в башмаках.
Иди до конца. Либо все потеряешь, либо победишь всех.
Дюжина старух сидела полукругом за М'Квайе. Матери.
Бесплодная земля. Сухие чрева, сожженные огнем.
Я двинулся к столу.
— Умирая сами, вы обрекаете на смерть своих соплеменников, — закричал я, — а они не знали жизни, которую знали вы, ее полноту — со всеми радостями и печалями. Но это неправда, что вы должны умереть.
