Ника Созонова - Nevermore, или Мета-драматургия
— И что, не достают? — Он ядовито вперился в меня из-под густой, как у генсека Брежнева, брови.
— Мать звонит периодически, — честно ответила я. — По выходным даже наладилась меня навещать, но я специально из дома ухожу в это время.
Даксан торжествующе расхохотался, стуча по столу кулаками.
— Тихо-тихо-тихо, последнее пиво разольешь! — Бэт вовремя подхватил готовую скатиться на пол банку.
— И все-таки ты не прав, — я упрямо гнула свою линию — а что мне оставалось делать? Не признавать же свое поражение в угоду двум самовлюбленным самцам. — Встречаются семьи, где родители и дети суть одно, семья, а не просто чужие люди, зачем-то втиснутые в одну клетку по формальному признаку кровного родства. Их немного, но они есть. В такой семье можно укрыться от окружающего абсурда, передохнуть, расслабиться. И я завидую тем, у кого такие семьи. Если говорить о нашей дружной тусовке, я завидую Морене. По ее постам и ответам на форуме видно, что она и ее мать — близкие люди. По сути, а не по крови.
— Морене ты зря завидуешь, — возразил мне Бэт. — Я знаю ее чуть больше. Сдается мне, ей достался весьма деспотичный экземпляр. Стоит задуматься, что предпочтительней: материнская любовь, которая душит тебя удавкой и не дает даже чихнуть самостоятельно, либо родительское равнодушие — вариант моего папочки — и, соответственно, свобода.
— И думать нечего! — энергично осклабился Даксан. — Да здравствует свобода! — Он схватил со стола последнюю банку с пивом и втянул в себя пенящуюся струю. — М-морена еще маленькая девочка. Отлично помню, каким слюнявым дураком был в свои восемнадцать. Она не б-безнадежна, и, думаю, общими усилиями мы сумеем ее воспитать в лучших традициях прогрессивного сатанизма.
— Она небезнадежна, — подтвердил Бэт. И горестно всхлипнул: — Ё-моё, мы что, так быстро все вылакали? Эстер, лапушка, сгоняй в ближайший круглосуточный киоск, плиз…
Я возмутилась:
— Я вам что, девочка на побегушках?
— Даксан, миленький, тогда на тебя вся надежда…
Даксан взглянул на часы и, громко выматерившись, выскочил из-за стола.
— Через пятнадцать минут метро закрывается!!!
Он понесся в прихожую, бормоча, что завтра с утра должен опять тащиться на свою ненавистную работу курьера.
— Чао, братишка! — Бэт вальяжно махнул на прощание и даже не вылез проводить друга до двери.
Как свободный художник, не связанный узами постылой службы, он никуда не спешил, заявив, едва я закрыла дверь за пошатывающимся, но стремительным Даксаном, что ночь — лучшее время для душевных бесед и пиршеств духа.
Я живо согласилась, дипломатично умолчав, что тоже являюсь подневольной рабой, подобно Даксану, и обязана завтра вскочить в семь утра по ненавистному воплю будильника.
— Даксан очень трогательный, — доверительно сообщил мне Бэт, сделав еще одну попытку — столь же безуспешную, как и предыдущая — послать меня за пивом. — Знаешь, он признался мне, что девственник. В двадцать два года. Когда он мне это поведал, я зауважал его с нездешней силой: человек живет радостями духа, а не плоти. Я готов был облобызать его благоговейно и сочинить восторженный венок сонетов, но… оказалось, что этот факт его вовсе не наполняет гордостью, но удручает. Можешь себе представить?
— Могу, — усмехнулась я. — Что ж тут неестественного?
— Неестественна моя идеализация окружающих меня индивидуумов. И больше ничего, — Бэт раскинулся на диване, вытянув ноги в оранжевых носках, на удивление новых и чистых. Его волосы искрились, как шерсть ухоженного домашнего любимца. — Знаешь, беда нашего друга внушает мне сочувствие и деятельное стремление ему помочь. Я заметил, когда мы еще сидели в кафе, что ему приглянулась Морена. Давай сведем их? Поспособствуем счастью двух особей. Инок, как рассказывают, очень любит венчать в своей квартирной церкви бывших суицидников, возвращенных к жизни силой любви и его молитвами. А если потом разбегутся — тоже не страшно: квартирное венчание вряд ли имеет сакральный статус. А?.. Может, намекнешь ей по-дружески?
— Бэт, извини, не всегда могу понять: ты шутишь или серьезно?
— Шутить счастьем друга?! Надеждой на его спасение? — он возмущенно возвысил голос, но игривые искорки в карих глазах выдавали. — Ты поговоришь с Мореной? Этим ты спасешь и её юную душу: она совсем уж решилась отметить суицидом свое восемнадцатилетие. Откинуть маленькие детские копытца…
Мне хотелось ему подыграть, но женская солидарность плюс элементарная справедливость пересилили.
— Морена, конечно, мне не подруга. И вряд ли таковой станет (подруг вообще не имею, есть лишь собеседницы.) Но обижать ее без нужды все-таки не хочется. Ей бы чуть-чуть стильности и уверенности в себе — вполне ничего была бы девушка. Будь я существом мужского полу, из нас троих — имею в виду свеженькую су-тусовку Питера — я выбрала бы ее. В ней море женственности.
— Вот наш общий друг Даксан и выбрал.
— Я имела в виду, что она достойна более качественного партнера.
— Если это намек в мой огород, то я выбрал Айви, — он выждал паузу — тянул, мечтательно усмехаясь. — В ней есть ум, есть драйв, есть изюминка. А главное: она может реально покончить с собой. Не обижайся, но ни ты, ни женственная Морена вряд ли это осилят. А она — вполне.
Говоря это, он смотрел на меня очень пристально. Любопытствовал, какую я выдам реакцию?
Но я умею владеть собой. Мои маски — надежная защита. Меня настоящую не увидит никто, не уловит никто.
Но почему-то именно после этих его слов мы с ним оказались в постели.
Из 'живого журнала':
'…Я очень люблю гулять по кладбищам. Самое любимое — Смоленское. Но и Богословское, и Серафимовское бывают хороши, под настроение. Умершие не обдают меня взглядами, полными брезгливого недоумения. Со своих овальных эмалевых фото они смотрят приветливо и умиротворенно. И живым здесь тоже не до меня. Они либо отдают скучный долг — сажают цветы, красят оградку, либо искренне горюют, если могила свежая — рыжий глинистый холмик, еще без чопорных памятников и уютных скамеечек.
Я намного ближе к тем, что смотрят с эмалевых фото, чем к сажающим цветочки. Я не живу — умираю. Медленно разлагаюсь в атмосфере общей фальши и лжи.
Назло кому я продолжаю существовать (не жить, не жить!)? Боженьке (которого нет)? Себе самой? Но к чему такая жестокость, такой изощренный ауто-садизм?
Бытие назло.
Я устала каждую секунду своей не-жизни изобретать очередной заменитель настоящего, подлинного чувства, восприятия, всплеска спонтанного бытия.
Отпусти себя, твержу я как заведенная, отпусти себя, не истязай себя, не дли эту глупую — на радость непонятно кому, — эту жалкую пытку…'
