Пауль Куусберг - Капли дождя
Обзор книги Пауль Куусберг - Капли дождя
Куусберг Пауль Аугустович
Капли дождя
Пауль Аугустович Куусберг
Капли дождя
Перевод Арнольда Тамма
Русский читатель хорошо знает творчество одного из ведущих эстонских прозаиков Пауля Куусберга. В издательстве "Советский писатель" выходили его романы "Два "я" Энна Кальма" и "Случай с Андресом Лапетеусом".
Романы "В разгаре лета", "Одна ночь" и "Капли дождя" составляют своеобразную трилогию о Великой Отечественной войне. В книге "В разгаре лета" повествуется о первых днях и месяцах войны. В романе "Одна ночь" писатель продолжает разрабатывать тему войны, тему мужества и героизма советских людей.
Действие романа "Капли дождя", завершающего эту книгу, происходит на протяжении двух-трех месяцев 1968 года, но и в ней П. Куусберг обращается к событиям Великой Отечественной войны. В центре произведения - образ коммуниста Андреаса Яллака, че ловека, который"через все жизненные испытания пронес страстную) убежденность борца за коммунистические идеалы.
КАПЛИ ДОЖДЯ
Андреас Яллак не мог точно сказать, сколько он пролежал. Три, четыре или пять дней. Может, и целую неделю. Он не считал дни, время для него словно остановилось. Хотя слыл он человеком беспокойным, не в привычке было у него просиживать часы, день он старался по возможности растянуть. Андреас знал уже, что лежать ему придется долго, месяц по меньшей мере, а то и больше. Вспомнился давний рассказ главного инженера автобазы, который провалялся четыре месяца. На сколько приковало его - над этим Андреас Яллак голову себе не ломал. Не спрашивал у врачей и не донимал сестер - пребывал в полнейшем безразличии. Проблемы, которые всего лишь несколько дней назад не давали ему покоя, отодвинулись куда-то в неясную даль, до них ему вроде бы уже и дела не было. Не вспоминал даже сына. Когда же мысли о нем приходили или обращались еще к чему-нибудь, то текли они вяло, будто дело касалось чего-то совершенно постороннего. Настолько ему было все равно. Неужели человек действительно поглощен так сильно собой, что, случись беда, все другое габывается? Но Андреас Яллак не беспокоился за себя, он относился с безразличием и к собственной судьбе. Подумывал, уж не идет ли это его безразличие от уколов, без которых не проходило и дня, и таблеток, которыми пичкали. Кололи и утром и вечером, явно, чтобы не было новых приступов, чтобы не жгло в груди так, будто сердце сжали раскаленные клещи. Колют и пичкают, чтобы не появилось смертельного страха. Дома его охватил такой страх, которого до сих пор он еще не знал. Страх он испытывал и раньше, и в войну, и после, но тот страх, который сейчас подмял его, был совершенно другого рода. На поле боя он больше походил на холодок, на боязнь, что может сразить пулеметная очередь или угодит осколок мины, - в таких случаях глаза его отыскивали какое-нибудь углубление или воронку от снаряда, где можно было бы укрыться. В атаку он поднимался вместе со всеми, и страх словно бы отступал куда-то в подсознание, взамен приходило возбуждение, появлялся задор, даже азарт, охватывали упрямство и злость. Когда его ранило, он нисколько не испугался. Мелькнуло даже нечто вроде радости, что хоть душа осталась в теле, после выяснилось, что мог бы истечь кровью, потому что осколок мины перебил бедренную артерию. Жизнь спас ему маленький, коренастый с глазами навыкате ротный санитар Абрам Блуменфельд, которого все, однако, звали Жестянщик Карл: у его отца в Пельгулинна была мастерская, с единственным подмастерьем, младшим сыном Абрамом. Вначале солдаты огорчились, что санитаром в роту назначили не эстонца, но уже в первых боях выяснилось, что им как раз повезло. Жестянщик Карл оказался едва ли не самым храбрым человеком в роте, его никогда не нужно было искать где-либо позади сражения, каким-то удивительным образом пучеглазый санитар всегда оказывался там, где больше всего требовалась помощь. Абрам разрезал его пропитанные кровью ватные штаны и наложил жгут на бедренную артерию, откуда вовсю хлестала кровь. Перевязку, сделанную Абрамом, похвалили в полевом госпитале, перевязка эта спасла Андреа-су жизнь. Самому же Абраму не повезло, он стал калекой в Курляндии за четыре дня до конца войны. Идиотский шальной снаряд угодил на просеку, по которой Абрам шел в санитарную роту за хлоркой. Рассказывая о минувшей войне, Андреас Яллак неизменно говорил об Абраме Блуменфельде как о человеке беспредельного мужества, всегда готовом к самопожертвованию. И Абраму был ведом страх, в этом он сам признавался Андреасу, но Абрам всегда подавлял его и делал намного больше, чем требовалось от ротного санитара. По-настоящему ужаснулся пулям Андреас уже после войны, на втором мирном году, когда однажды под утро зазвенели стекла и пули ударились в стенку. К счастью, за два дня до этого он оттащил старую, скрипучую деревянную кровать подальше от печки, не любил спать в тепле. Стена, возле которой стояла раньше кровать, пестрела следами от пуль, бандиты явно пронюхали, у какой стены в доме спит парторг волости. В тот раз страх будто рукой сдавил горло, оцепенел весь. Позднее Андреас и не помнил, как он вышел из этого состояния, но когда бандиты попытались взломать дверь, он лежал уже на полу, прижимая к плечу приклад автомата. Дал короткую очередь на уровне дверной ручки. Одного ранил, на крыльце и на узенькой, шедшей к лесу вдоль картофельного поля дорожке остались капельки крови, но бандит сумел все же уковылять в кусты. Судя последам, их было немного, всего лишь двое. Да и то не самые искушенные, не из тех головорезов, у кого за плечами была школа карательных операций, полицейские батальоны и годичная практика охоты за сельскими активистами. Опытные лесные братья не стали бы очертя голову выбивать прикладами дверь, они пальнули бы в другое окно, прежде постарались бы выяснить, что там с ним сталось. А может, это и не настоящие бандиты были? Оружия с войны валялось в деревнях много. И он, Андреас, нашел на чердаке конюшни в заброшенном хуторе пистолет-пулемет вместе с диском и полную каску патронов. А может быть, матерые волки послали зеленых еще юнцов набивать себе руку и обретать закалку, а больше всего затем, чтобы крепче привязать к себе сдуру сбежавших в лес мужичков, в зародыше убить у них даже самую мысль о возвращении домой. Не исключено было и то, что с ним попытались свести счеты ревнивые деревенские парни, желторотые сосунки. У почтарши Эды много было обожателей. Однажды на зорьке, когда он спешил через выгон, вслед ему раздались угрозы. Мысль о том, что его считают любовником Эды, рассмешила Андреаса. Он-то шел от председателя волисполкома, с которым они всю ночь напролет проспорили о колхозах. Кто бы ни стрелял, опасности он в ту ночь подвергся, и отвратительный страх парализовал его на несколько мгновений.
Теперешнее чувство страха было куда глубже, забиралось в самые закоулки души, оно, правда, не сжимало ему горло, не схватывало судорогой мышцы, но полностью завладело им. Страх вскипал в нем как бы изнутри, там, где раскаленные клещи сжимали сердце. Он заполнял все его существо, временами как бы отпуская, но тут же вновь усиливаясь, в той мере, в какой раскаленные клещи жгли в груди. Это был смертный страх, именно смертный. Мало ли что боль в груди отходи та, даже отпускала немного - все равно она оставалась в нем.
Действие уколов и таблеток, думал Андреас Яллак. И то, что приступы прекратились, относил за счет лечения, так же как и охватившее его безразличие. Ведь как только его привезли в больницу, ему немедленно стали делать уколы, и врачи "скорой помощи" тоже что-то вводили ему в руку. Его заставляли глотать таблетки и пить микстуру, совали в рот трубку от шланга кислородной подушки. Именно заставляли и совали, потому что в первые дни у Андреаса словно бы и не было никаких своих желаний, он делал то, что ему велели, сознание как бы отключилось. В основном он спал. Испуг давно прошел, он уже не волновался. Теперь он был, может, даже слишком безразличным. Иногда словно бы отсутствовал - пребывал где-то, в смысле времени и места, очень далеко отсюда... Редко выпадали минуты, когда он чувствовал себя нормально, в такие моменты ему думалось, что наркотики, марихуана или ЛСД вызывают, наверно, такое же чувство отрешенности, какое появилось у него в больнице. Уколы и таблетки, казалось, переносили его в иной мир, унимали боль, рождали безразличие, отгоняли тревогу. Нет, он ошибается, наркотики, говорят, приводят к блаженному покою и. радости, так, по крайней мере, об этом пишут, но в его уколах и пилюлях отсутствует момент удовольствия. Дойдя в мыслях до наркотиков, он вспомнил о споре на давнишнем семинаре, где он вывел из себя одного солидного лектора заявлением о том, что мы часто и довольно громко говорим о наркотиках на Западе, но стыдливо прикрываем рот, когда речь заходит об алкоголе. Спор спором, он бы забыл о нем, если бы тот солидный лектор в разговоре с секретарем горкома не взял под сомнение его, Андреаса, политическую зрелость и пригодность выступать перед большой аудиторией. В тот раз Андреас Яллак рассердился и как следует отбрил лектора. К счастью, ему пришла на память подходящая ленинская цитата, только цитатами из классиков и можно остудить пыл у таких сверхбдительных товарищей.
