Андрей Столяров - Альбом идиота
И Экогаль остановился тоже.
— Все. Живыми они нас не отпустят, — хладнокровно сказал он.
6
Снег перестал. Очистилось небо в крупных звездах. Умытая яркая луна тихо выплыла над стрелой подъемного крана и через разваленную крышу заглянула внутрь — остовы стен, как челюсти, смыкались вокруг нее. Проступили бритвенные лохмотья труб, концы балок, висящих в воздухе, двери, обои, раковины и ощеренные доски в скелетах бывших квартир. Света было много, даже слишком много. Перчатка, в которую уткнулся Игнациус, казалась серебряной.
— Стоит? — шепотом спросил Экогаль сзади.
Ему было не видно.
— Стоит, — так же шепотом ответил Игнациус, осторожно вытягивая шею.
На заснеженном светлом прямоугольнике парадной отпечаталась растопыренная тень.
Человек ждал и не собирался уходить.
Путь был закрыт.
— Знать бы, где остальные, — сказал Экогаль. — Мы тут, пожалуй, замерзнем.
— А сколько их?
— Десятка полтора.
— Всего?
— Не так-то просто выйти из Ойкумены. — Экогаль вдруг стремительно зажал нос рукой и чихнул — внутрь себя. — Фу-у-у… Некстати. С этим мы, конечно, справимся, если он один…
— Зашумит, — сказал Игнациус, противно сглатывая.
— Не зашумит.
Тонкий и длинный стилет высунул жало из рукава.
— Не надо…
— А говорят, сударь, что вы закололи троих из дворцовой охраны? — недоверчиво хмыкнул Экогаль.
— Там были жуки.
— А здесь кто?
— Все равно нам не спуститься, лестница разбита, — сказал Игнациус.
Они лежали на площадке третьего этажа. Пахло горелым, старым и нежилым. Сквозь пальто уже чувствовался проникающий каменный холод. Свешивались известковые жилы кабеля. Внутренняя часть дома была сломана для ремонта, и лестница, ненадежно прилепившаяся к стене, пролетом ниже обрывалась в колодезную пустоту — на груды битого кирпича и перекореженную арматуру. Сумрачно сияли осколки стекла в рыхловатом грязном снегу. Я не хочу здесь лежать, подумал Игнациус. Я ужасно боюсь. Я весь пропитался страхом. Ойкумена понемногу обгладывает меня, оставляя незащищенное живое сердце. Я боюсь этих таинственных чудес и превращений. Я боюсь неповоротливых и беспощадных жуков. Я боюсь сладко-вкрадчивых людей-гусениц. Я боюсь подземного мрака, который медленно разъедает мою жизнь. Я боюсь даже Ани. Даже ее я боюсь. Мы с ней виделись всего четыре раза: понедельник — голый сквозняк ветвей, утро пятницы — последние скрученные листья, воскресенье — на площади, Исаакий в сугробах, и опять воскресенье — черное шуршание на Неве. Она не хотела говорить, где живет. Я поцеловал ее в Барочном переулке. Вот, чем это кончилось — замызганная чужая лестница, развалины, чадящие дымом и смертью, смятый окурок перед глазами и банда оборотней, рыщущая по стройплощадке в поисках крови.
— Значит, каждый раз, когда я попадаю в Ойкумену, я что-то теряю в своем мире? — спросил он. — Значит, с каждым шагом моим обрывается какая-то ниточка?
Экогаль дернул плечом.
— Нашли время!
И в разгромленном кирпичном колодце, прямо над их головами, отчетливо раздалось:
— Эй!.. Вроде никого…
— А ты посвети, посвети, — гулко посоветовали из парадной.
Кто-то зажег газету и бросил ее. Пламя, разворачиваясь на лету, пачкая воздух клочьями огня, вспыхнуло и озарило угрюмые покинутые пещеры, беззубые зевы которых подавились морозом. Тени на гигантских ходулях шарахнулись до самого неба.
— Ни души, — сказали в колодце.
— Все обыскать, поджечь подвалы!..
Розово-темные неверные блики освещали Стаса в проломе четвертого этажа. Он свешивал малахай — разглядывая хаос внизу.
А из-за спины его высовывалась охрана.
— Сейчас бы арбалет, — простонал Экогаль. — Я снял бы его первой же стрелой.
Газета вспыхнула и догорела. Он потянул Игнациуса за рукав. Игнациус понял и пополз обратно. Ползти было крайне неудобно. Задирающееся пальто сбивалось в комок. Он уперся ногами во что-то мягкое.
— Осторожно, вы расплющите мне нос!
Они вернулись в комнату, где каким-то чудом сохранились почти все стены, и Экогаль, придерживая разноголосье пружин, осторожно опустился на полосатую, ободранную, без ножек тахту, из которой немедленно вытекла трухлявая струйка. Совершенно бесшумно вонзил свой стилет в переборку над головой. — Очевидно, мы все-таки влипли, сударь. Как в мышеловке. — Гладкий бритый череп его блестел. Узловатые пальцы выдергивали из тахты нитку за ниткой. — Впрочем, будем надеяться, сударь, что еще не все потеряно. Еще есть выход. Нам бы добраться до Галереи, там — мои люди. Они не могли поставить оцепление по всему району. У них не так много лазутчиков, способных принимать человеческий облик. В крайнем случае, переждем ночь здесь, место — вполне укромное…
— Покажите записку, — сказал Игнациус.
— Что? Ах, записку… — Экогаль порылся в обмерзшем меху и протянул на грубой ладони плоскую малахитовую гемму с женским профилем. Иронически смотрел, как Игнациус вертит ее так и сяк — безуспешно.
— Кольцо у вас с собою?
— Да.
— Давайте!
Игнациус отвел нетерпеливую руку.
— Правильно, — сказал Экогаль и засмеялся, приглушенно заперхал, натянув кожу вокруг широких зубов. — Правильно, сударь, никогда и никому не давайте это кольцо — ни на одну секунду, ни за какие клятвы. Имейте в виду, что отнять силой его нельзя, оно потеряет свои волшебные свойства… А чего вы, собственно, ждете?
Скорпион обхватил профиль на гемме и слабый янтарный свет просиял в нем изнутри.
— Нет никакой надежды, — сказала Аня невыносимо хрупким, пустым, бесчувственным, как стекло, голосом. — Наступает полнолуние. Время нашей судьбы на исходе. Непрерывно заседает Тайный Верховный Совет. Поднята гвардия, отряды ночной стражи перекрыли дороги. Сохнет трава и птицы падают замертво. Фукель будет властвовать над Ойкуменой… Нет никакой надежды. Из тюрьмы меня перевели в Башню — это камера Дев. Отсюда видно только небо. И слышен четкий, безостановочный стук металлических шестеренок. Идут часы Круга. Персифаль не знает, что я здесь. Когда на празднике Звездных Дождей под плач двенадцати флейт и рокочущие завывания литавр мне придется давать вечный Обет Супруги, я высыплю в свой бокал зернышко маллифоры, спрятанное в ладанке на груди: разорвутся все цепи, тень моя отправится в бесконечное странствие по россыпям Млечного пути… Нет никакой надежды. Мятеж птицеглазых подавлен. Герцогу удалось бежать, но войска его разбиты. Заколочены ставни домов. Идут обыски и казни. Черная пыль поднялась над Ойкуменой. Стонут колокола и рдеют в вечерней мерклости сонные иглы чертополоха… Нет никакой надежды. Полночь уже близка. Один из тюремщиков согласился передать эту записку. Я не знаю, попадет она по адресу или нет, но вспомни обо мне, когда наступит праздник и Зеленые Звезды, шелестя, прольются над городом. Я говорю тебе: прощай, — потому что у нас не осталось ничего, кроме этого короткого печального слова…
