Андрей Столяров - Альбом идиота
Игнациус улавливал. Советы хороши для того, кто их дает. Ошарашенный внезапной паузой, он выпрямился. Почему-то все смотрели на него. Тишина в аудитории стояла жуткая, как в подземелье.
— Прошу вас, Александр Иванович, — нетерпеливо повторил Созоев.
Видимо, уже не в первый раз.
В полном одиночестве, протыкая молчание шагами, Игнациус поднялся по трем ступенькам. Намокающий воздух загустел от злобы и неприязни. Тем не менее, он почти не волновался. Волноваться ему было незачем.
Все это не имело никакого значения.
— Мой доклад посвящен некоторым вопросам прямого взаимодействия гарбонов с точечными марками при делении цикариоля, — сказал он.
— Ого! — выдохнули под потолком.
Аудитория остолбенела.
Очень обыденно вошел Грун и сел на свободное место. Он был в своем неизменном черном свитере, растянутый ворот которого открывал ключицы, и в выцветших джинсах. Он нисколько не изменился. — Здравствуй, Федор, — сказал Игнациус, — у меня сегодня — предзащита, говорили, что ты умер, а ты нисколько не изменился. — Здравствуй, Саша, — ответил ему Грун, — не переживай насчет моих данных, мне теперь уже все равно, я давно об этих данных забыл. — Почему ты ушел из института, мы очень волновались? — спросил Игнациус. — Со мной произошла странная история, — ответил Грун, — я потерял себя, вся жизнь переломилась, вероятно, я должен был отсюда уйти. — Со мной тоже произошла странная история, — сказал Игнациус, — сегодня я вдруг опоздал на заседание кафедры, я пришел вовремя и вдруг выяснилось, что я — опоздал. — Ты живешь в двух временных измерениях, — сказал Грун, — они сталкиваются и порождают хаос, от которого меркнут звезды. — Два времени? — спросил Игнациус. — Два времени, — подтвердил Грун. — И еще вокруг меня какое-то черное безумие, — сказал Игнациус, — все говорят и поступают так, словно они сошли с ума. — Это — Ойкумена, — не сразу ответил Грун. — Ойкумена? — Я тебе не мешаю, Саша, ты ведь должен читать доклад? — Нет, — объяснил Игнациус, — я выучил доклад наизусть, я повторил его пятьдесят раз и могу говорить механически. — Это — Ойкумена, — опять сказал Грун, — по невидимым порам она бесшумно просачивается в мир и обволакивает тебя, засасывая в глухую полнощную топь, ты уже частично принадлежишь ей. — Что же делать? — запинаясь спросил Игнациус. — Отдать кольцо и забыть. Как тебе советовали, — сказал Грун, — это — единственный выход. — Я не хочу, — сказал Игнациус, — я люблю ее, я искал ее всю жизнь, я ее нашел, никакая Ойкумена не заставит меня отказаться от нее. — Победить или умереть? — спросил Грун. — Победить или умереть, — подтвердил Игнациус. — Ну, мне пора, — сказал Грун, — сейчас начнется небольшой ералаш, старик уже машет руками.
— Подожди, я с тобой, — попросил Игнациус.
Но Груна не было. Была знакомая кошмарная аудитория, залитая худосочным электричеством, в искристо-желтом туманном нутре которого, будто водоросли, колыхались нерезкие фигуры.
И Созоев действительно махал руками:
— Хватит-хватит, вы переутомились, Саша!.. Хватит-хватит, вам надо отдохнуть!..
Жека и Анпилогов, оба с вытянувшимися лицами, почему-то заботливо поддерживали его под локти, а перепуганная Элеонора совала стакан мутной воды:
— Пожалуйста, Александр Иванович…
Игнациус не понимал — при чем тут стакан, но, робея, послушался. И когда он пил теплую, затхлую позавчерашнюю воду, то десятки глаз с жалостью и плохо скрываемым удовлетворением любопытно ощупывали его.
— Я вас отпускаю, вы можете не ходить на работу, пока не поправитесь, — громогласно объявил Мамакан. — Правильно, Андрей Борисович? — Созоев сдержанно покивал. — А от себя рекомендую: каждый день перед сном растираться подогретой кошачьей мочой. Я таким образом вылечил застарелую грыжу. У вас кошка есть?
Игнациус повернулся и, как лунатик, — не видя, — пошел на расступающиеся перед ним одинаковые серые колеблющиеся фигуры.
Было ясно, что все теперь — позади.
— Знаешь, что ты сделал? — догоняя его в коридоре, спросил бледный от гнева Анпилогов. — Ты вместо доклада исполнил песню «По диким степям Забайкалья»…
Игнациус вырвал руку.
— Пусти меня!
— Нашел время забавляться…
— Пусти!
Их толкали спешащие куда-то студенты.
— Неостроумно, — сказал подоспевший Жека. — Ну — обиделся на этих крыс, ну — идиоты они. Но зачем же самому себе при этом вредить? — Он осекся. — Или, может быть, ты все-таки болен?
— Да пошли вы — туда-сюда… — несправедливо сказал Игнациус.
Он боялся, что брызнут из глаз позорные слезы.
— Ты прежде всего нас подвел, — процедил Анпилогов ему в спину.
— А у тебя — ботва на голове, — обернувшись, сказал Игнациус ломающимся голосом.
Как-то по-дурацки.
Жека ненатурально захохотал.
— А зато у тебя нет слуха!..
Игнациус сбежал в вестибюль, натянул пальто и одним ударом нахлобучил потертую кроличью шапку. Чего они хотят от него? Он никому ничем не обязан. Пусть они катятся — ко всем чертям!
Институтская дверь простуженно скрипнула.
Под заснеженными обомлелыми деревьями в черно-белом контрасте двора переминался с ноги на ногу человек, выдыхая пар из расстегнутой собачьей дохи.
— Слава бессмертному Кругу! — воскликнул он. — Я уже боялся, что пропустил вас в потоке. Честно говоря, я жду вас здесь более двух часов. Как всегда, вы не торопитесь, сударь. Идемте!..
Это был — Экогаль, запорошенный инеем по кошачьим оттопыренным жестким усам.
— Как раз вы мне и нужны, — сказал ему Игнациус, бешено глядя в осколки желтого янтаря с вертикальными воспрянувшими зрачками.
— Осторожнее, — предупредил Экогаль. — По-моему, за нами следят.
Он мотнул головой.
Меж сосульками мерзлых кустов, дробящих фонарный свет, шевельнулись какие-то неясные тени.
Игнациусу было все равно. Экогаль потащил его прочь из сквера. Набережная была завалена перелопаченными сугробами, а канал — до парапета — глыбами жуткого льда. Не попадалось ни одного встречного. Дома, уходящие за поворот, выглядели нежилыми. Крылатые грифоны стискивали в зубах цепи, на которых висел ажурный мост.
— У меня к вам записка, я рассчитываю на ваше благородство, сударь, — сказал Экогаль. — Не оглядывайтесь, пустяки, их всего-навсего человека четыре. Кстати, я слышал, что вы хорошо владеете шпагой?
— Давайте записку, — сказал Игнациус.
— Но не здесь же.
— Давайте!
Он вдруг остановился.
На спуске с моста, за опасными мелкими ступеньками у шершавого парапета, как ночные ханыги, сгрудились еще четверо: нахохлившиеся, руки в карманах. И один из них — Градусник. Игнациус сразу узнал его. А второй — это, по-видимому, Стас, в растрепанном лисьем малахае.
