Андрей Столяров - Альбом идиота
Вопрошая — как демон, уставил зрачки на Игнациуса.
Игнациус зашевелился.
— Не отвечай, не отвечай, — громко и высокомерно посоветовал ему Анпилогов, кладя ногу на ногу. — Не надо дискутировать, он на это и рассчитывает.
— Не буду, — согласился Игнациус, поднимаясь.
Желтый амфитеатр крутанулся вокруг него.
— Ты куда?
— Ухожу.
Его схватили с обеих сторон:
— Саша!..
— Не валяй дурака!..
— Они специально затеяли!..
— Бубаев хотел пропихнуть сына!..
— Поэтому!..
— У них ничего не выйдет!..
— Есть решение ученого совета!..
У Игнациуса неудержимо плыла голова. Свет из облепленных снегом окон шел — тусклый. Серые прозрачные перья роились в воздухе. Аудитория жужжала, как гигантский улей. Созоев, продолжая бормотать, снял очки и втянул голову под черепаший панцирь. Оцепенел — на годы. Мамакан величественно спал, булькая и вздувая мыльные пузыри на губах. Рогощук, неведомым образом очутившийся внизу, будто ветряк, мельтешил руками, выкрикивая: — Раз, два, три, четыре, пять! Вышел зайчик погулять! Вдруг охотник выбегает! Прямо в зайчика стреляет! Пиф! Паф! Ой-ей-ей! Умирает зайчик мой!.. — А вот это ты видел? — спокойно отвечал ему Бубаев, поднося к самому носу здоровенную красную фигу. В свою очередь задирал обе лопатообразных руки, беззастенчиво дирижируя: — Жили у бабуси два веселых гуся! — И весь крысятник, как по команде, подхватывал: — Ай люди, ай люли! Два веселых гуся!.. — Топали ногами в пол, барабанили по скамьям ладонями. Зинаида, отчаянно скрежеща, вращала ручку списанного арифмометра. Фонтаном пенились цифры. Бубаев-младший вместе с Хипетиным забрались на парту и оглушительно свистели в два пальца, приседая, по-видимому, от натуги. Как упившиеся соловьи-разбойники. Крамм, из гадючника, не выдержав их наглого торжества, разорвал зубами реферативный журнал, очень быстро скатал увесистый ком бумаги и запустил им в Хипетина — точно по лбу: — Схлопотал, крыса белая?!. — В ответ Хипетин плюнул, и у Зинаиды потекла тушь на ресницах. Девицы из ее лаборатории пронзительно завизжали и Хипетин в мгновение ока оказался погребенным под острыми топочущими каблуками — взлетели манжеты, пуговицы, белые клочья халата. Злобный Ковырнос, тоже принадлежавший к гадючнику, ухватил Молочкова за галстук и, дергая, начал колотить его носом о парту, зверски приговаривая: — Сдохнешь — не прощу! Сдохнешь — не прощу!.. — Умира-а-аю!.. — блеял гибнущий Молочков. — Заступи-и-итесь, члены ме-е-естного комите-е-ета!.. — Коричневая доска, как стена судьбы, нависала над кафедрой. Странные нечеловеческие знаки были начертаны на ней. Элеонора, обжигаясь, стирала их кончиком лисьего хвоста, но они загорались вновь — зелеными неоновыми трубками. — Наша взяла!.. — завопил Рогощук и, подпрыгнув к квадратному подбородку Бубаева, вцепился ему в бакенбарды. Тогда Бубаев без долгих размышлений дюбнул его кулаком по уху и Рогощук, не выпуская бороды, описал круг в воздухе, задев подметками Мамакана.
— Я — здесь! — глубоко из нутра отозвался дремлющий Мамакан. — С чмоканьем разлепил веки. — Тэкс! — Не торопясь принял у Элеоноры тяжелый том в дерматиновом вытертом переплете, немного подумал, — Тэкс! — и шандарахнул им Бубаева прямо по черепу.
— Выходили гуси, кланялись бабусе… — перекосившись, видимо, на остатках разума, просипел выключенный Бубаев. Покачался и шмякнулся, как бревно. Ботинки у него слетели, а сквозь драные носки засветились мозолистые тупые пятки.
— Не надо, не надо! — жалобно простонал Рогощук, извиваясь, защищая себя локтями. Но пятьсот страниц «Правил и комментариев» уже всей массой обрушились на него, и змеиная голова провалилась в плечи, оставив между ними идеально ровную пустую площадку.
— Регламент, — солидно объяснил Мамакан, просыпаясь и держа увесистый том наготове. — А еще кто будет выскакивать, башку проломлю!
Порядок кое-как восстанавливался.
Из крысятника тихонечко спустились трое и, взяв Бубаева за ноги, потащили его наверх. Очумевший истерзанный Хипетин собрал ботинки. И еще двое, теперь уже из гадючника, понесли обезглавленного Рогощука, который провисал между ними, будто гибкий резиновый шланг.
А внутри у него что-то булькало.
— Ну, это уж слишком, теперь моя очередь, — побурев до ногтей, стервенея, сказал Анпилогов. Громко скрипя суставами, сильно кренясь вперед, прошагал на кафедру, отодвинул вновь задремавшего Мамакана. Игнациус с испугом увидел, что он весь — деревянный, занозистый, с кольцевыми разводами сучков на щеках. А вместо волос — темная картофельная ботва.
— Общая проблема, рассматриваемая здесь, — ощутимо злясь и оттого отчеканивая каждую букву, произнес Анпилогов, — сводится к ряду экстремальных задач на условный минимакс. Согласно Позднышеву и Браве, наилучшей конформной проекцией сознания для данной области знания является та, крайняя изокола которой совпадает с контуром очерченного сознания. — Помолчал и строго посмотрел в аудиторию. Там ошарашенно притихли. — Верно? — спросил он. — Верно, — вразнобой ответили из рядов. — Но тогда, как следствие, сознание наименее отклоняется от нуля при максимальной кривизне воображения, — сухо заключил Анпилогов. Опять помолчал и отрывисто, резко кивнул. — Благодарю за внимание.
После чего возвратился на место и нервно сказал Игнациусу:
— Извини, Александр, я обязан был выступить. Я даже не тебя защищаю. Просто некоторые вещи нужно говорить прямо и грубо — как они есть — иначе о них будут забывать.
— Я понимаю, — с тоской ответил Игнациус, глядя в деревянные потрескавшиеся глаза.
Жека с другой стороны, обнимая его, как в пивной, не смущаясь, заталкивал в ухо пузырящийся дружеский шепот:
— Эмма мне все рассказала, ты — просто чокнутый, я не знаю сейчас, кто из вас прав, Валентина, конечно, тоже не подарок, но ведь глупо бросать налаженную семью, потому что потом придется буравить все сначала: квартира, дети, — если возникает что-то на стороне, то совсем необязательно информировать об этом жену, наоборот, — жизнь становится гораздо приятнее, Эмма не спрашивает меня, куда я иду, а я не спрашиваю ее, мой тебе совет: наплюй, Валентина — хорошая баба, осточертело в КБ, бегает по выставкам, свихнулась на испанцах — ладно, пусть водит группы, бывают сдвиги похуже, конечно — дура, но зачем ломать навсегда? — немного внимания, подарок к празднику, и она тебя обожает, главное — никаких забот, ты улавливаешь мою мысль, Александр?
Игнациус улавливал. Советы хороши для того, кто их дает. Ошарашенный внезапной паузой, он выпрямился. Почему-то все смотрели на него. Тишина в аудитории стояла жуткая, как в подземелье.
