Змейские чары - Осояну Наталья
Дафина касается кончиком языка гладкого камня, который почти целиком вплавился в нёбо, утонул в нем, как в масле. Черная возвращается и давит ей ладонью на макушку, словно заставляя склонить голову перед змеоайкой.
— Я пришла сюда за водой, — тихо говорит девушка. — Без воды не уйду.
— Перебьешься!
Хвост чудовищной старухи вздрагивает, и кажется, что от него вздрагивает и сама земля.
— Вода потому живая, — продолжает змеоайка чуть спокойнее, — что в ней непрожитые жизни целого народа. Я наказала их за гибель моего старшего сына, мне и решать, что делать с водой. Я говорю: она никому не принесет пользы. И не тебе со мной спорить.
— Это почему же? — спрашивает Дафина быстрей, чем успевает подумать о том, что же ей делать дальше.
— Потому что из-за тебя умер мой младший сын.
Судьба Безымянного сразу становится понятна: он действительно здесь был и здесь нашел свой конец…
— Ты его убила, — говорит царевна.
Змеоайка сразу же понимает, о ком речь. Она тыкает костлявым пальцем куда-то в сторону. Дафина невольно смотрит туда и видит еще одно дерево — на этот раз не ель, а очень старый и мертвый дуб. От ее взгляда — или жеста полуженщины, полузмеи — кора раздвигается, открывая спрятанное внутри: черный, будто облитый смолой, скелет.
— А сердце его при мне. — Змеоайка почти урчит от удовольствия, другой рукой показывая Дафине осколок хрусталя, внутри которого алым пульсирует пламя. — Торчать ему там до скончания веков. И не тебе со мной спорить!
Собственное сердце Дафины бьется так быстро, что вот-вот выскочит из груди, рука Черной все сильнее давит на голову. Смирись. Склонись. Признай, что с самого начала поступала неправильно, идя наперекор судьбе и призывая черную магию — впуская ее в свое тело! Твое место в Сандаве, рядом с баном Влайку, который и будет править царством от твоего имени, а родители твои пожили достаточно — теперь пусть в раю поют гимны, как и положено тем, кто принял мученическую смерть от руки злодея. Ты родилась всего лишь с бесполезным талантом отличать ложь от правды, ты не получила от урситоаре ни богатырской силы, ни дара предвидения, ни даже волшебного помощника.
Хотя… волшебных помощников нашла сама. Теперь они от тебя зависят.
Рука на макушке становится тяжелой и костлявой, на пальцах отрастают когти.
Ей ли спорить с тем, что появилось в этом мире раньше людей?
И все же, все же…
…луч взмывает до девятого неба, а там нет рая, нет прекрасного сада, и города из хрусталя с дворцом из золота тоже нет — нет птиц с опереньем из огня, нет ангелов с трубами, мечами и ключами, а также других, шестикрылых, невыразимых, многооких, нет святых с благородными ликами, ничего нет — только свет, бескрайний свет, неугасимый, неослабевающий, непобедимый свет, как в сердце матери, как в душе влюбленного, как в очах мудреца, — и поскольку за пределами света существует только ничто, луч отражается от него, летит вниз, находит цель, а потом…
…в спину Черной вонзается сияющая стрела.
Раздается тихий крик, и рука, камнем давящая на макушку, исчезает.
Дафина хочет коснуться кончиком языка камня в нёбе, но камня нет — там лишь гладкая плоть, какая и должна быть, а частица балаура исчезла, растаяла. Царевна улыбается, смотрит на свои руки и видит богатую вышивку на тяжелых рукавах парадного платья, видит темные косы, словно две реки. Мир больше не похож на ветхую тряпку сродни той, которую она все еще прячет; он стал страницей, чистой страницей, на которой можно написать любые слова.
Она встает: прямая, ровная, словно молодое деревце.
Змеоайка смотрит на нее снизу вверх и шипит.
Окажись на месте Дафины обычный герой, любой фэт-фрумос, он бы выхватил меч или палицу, свистнул верного пса или боевого коня-нэздрэвана и бросился в бой. Он бы крушил и рубил змеоайку, а она рвала его на части и кусала ядовитыми зубищами, и длилась бы эта битва три дня, а то и семь. Он бы победил… Или нет? Одного витязя женщина-змея уже заточила в дерево, перед этим вырвав у него сердце. Окажись на ее месте обычный герой, он бы погиб, не заслужив ни песен, ни преданий в свою честь. Как и произошло по меньшей мере один раз.
Дафина просто переворачивает страницу.
И змеоайка рассыпается в пыль.
Если перевернуть еще одну страницу — Дафина, конечно, это сделает чуть позже, — то пустая фляга наполнится живой водой, слезами древнего изваяния, искуплением за давнее преступление, которого другая царевна не совершала, но наказание за которое взяла на себя. Слепой музыкант с жемчужно-серыми волосами отправится с этой флягой в Сандаву, а дракуленок, предпочитающий вместо разговора язвительно хмыкать, будет его охранять в пути — длинном пути через горы, — время от времени превращаясь в серебряное колесо, пылающее золотым пламенем. В конце концов все будут живы, здоровы, счастливы и обязательно встретятся.
Это будет потом.
А пока что Дафина смотрит на хрустальное сердце в своей левой руке и тряпицу с тремя бурыми каплями крови — в правой. Ей совершенно понятно, что означала и означает эта тряпица. Она могла бы притвориться, что загадка осталась неразгаданной; могла бы вложить сердце в грудь скелета, дождаться, пока он обрастет плотью, поцеловать его и вместе с ним отправиться то ли в Сандаву, то ли куда угодно, чтобы люди сложили об их любви новые песни.
Но ведь ей известен ответ.
Она поступает иначе.
Она вкладывает сердце в грудь скелета, и когда он обрастает плотью и открывает глаза, смотрит на нее и узнает, несмело улыбается — она говорит то, что он мог бы и сам сказать ей, если бы обладал даром речи и свободой воли. Тем, чего фэт-фрумосы лишены.
— Ты свободен, — говорит она. — Иди куда хочешь.
Был я крапивой придорожной…
Первый брат надел рубаху из крапивы, обернулся царевичем и тотчас же ускакал на войну на лихом вороном коне. Там-то его и убили — изрубили на части вражескими саблями, и лишь мизинец с перстнем удалось отыскать, чтобы привезти домой и похоронить рядом с предками.
Второй брат надел рубаху из крапивы и сделался монахом нищенствующего ордена. Как-то забрел он в один городок, где случилось моровое поветрие и ворота заперли, чтобы сдержать заразу. Тоже сгинул до срока…
Третий брат надел рубаху из крапивы, и оказалось, что родился он в семье мясника, да и сам должен был стать мясником, как отец, дед и прадед. Что поделать — стал. За крутой нрав и вечно хмурое лицо его не любили, в жены он взял сироту с носом что клюв у пажуры, рябую и глупую. Спьяну делался бешеный, бил жену смертным боем, а потом рыдал и кричал, что все должно было случиться иначе.
Четвертый брат… впрочем, сердце мое, давай-ка лучше сразу про седьмого.
Седьмой надел рубаху из крапивы и стал бандитом. Как-то раз его банда напала на идущий через лес купеческий караван; всех мужчин убили сразу, женщин — потом. Одна… немолодая уже… все плакала и говорила что-то про судьбу, сотканную заново, про волдыри на руках. В конце концов улыбнулась и прошептала: «Не жалею».
И никто не услышал.
