Змейские чары - Осояну Наталья

Безымянный, беспамятный мальчик внезапно понял, что где-то существует книга, в которой перечислены все мыслимые и немыслимые разновидности черного цвета. Он почти узрел эту книгу перед собой, ощутил ее приятную тяжесть в изувеченных болезнью руках. Пожелтевшие страницы источали пряный древесный аромат, завитки сложного тиснения на переплете влекли, словно лабиринт. Вслед за черной книгой во мраке под веками соткались очертания темной комнаты со сводчатым, невообразимо высоким потолком и множеством книжных полок, расставленных весьма причудливо: где-то они чинно выстроились вдоль стен, где-то разбежались кокетливо распахнутым веером, а где-то завернулись спиралью, в потаенном сердце которой пряталось нечто особо драгоценное. Пространство состояло большей частью из бумаги; оно складывалось и раскладывалось, повинуясь собственной прихоти, и было живым — одухотворенным, разумным.

На полках стояли книги, бесчисленное множество книг, и среди этого множества не нашлось бы двух одинаковых. Под каждой обложкой — он сам не знал, каким образом это понял, но ни на миг не сомневался, что так оно и есть, — скрывалась чья-то неповторимая жизнь, полная захватывающих приключений, страстей, любви, горя, поразительных открытий, тяжких потерь, озарений, размышлений, простых радостей и сложных чувств. Свитки и фолианты сами по себе превращались в буквы и знаки особой истории, которую трудно было охватить человеческим разумом — особенно разумом ребенка, чья новая жизнь началась совсем недавно, пусть он и успел многое испытать, — а еще они складывались в узор, сплетались в полотно. Лабиринт из книжных полок был обескураживающе огромным; в нем можно было бродить хоть десять жизней напролет и даже не приблизиться к краю. И в нем имелось немало удивительных, тайных мест.

— Можно потрогать?.. — проговорил он и съежился, устрашенный собственной дерзостью.

— Еще не время. Докажи, что достоин прикоснуться к любой из них.

— А кто решит, что я достоин?

— Они и решат.

Женщина под вуалью несла безымянного мальчика среди книг, целеустремленная и неотвратимая, словно капля чернил, сорвавшаяся с пера. Где-то под сводами невероятной библиотеки пищали и хлопали крыльями летучие мыши, возмущенные появлением чужака. Пахло перечной пылью, выделанной кожей и влажным мхом. Запахи и звуки стали нитями, которыми 

пришила его к реальности, похожей на странный сон. Он вспомнил площадь, полную мертвецов, и впервые ужаснулся той голодной бездне, что разверзлась на месте прочих воспоминаний — все они сгинули, точно город во время землетрясения.

… женщина под вуалью… спасительница или губительница?.. положила его на стол, будто еще одну книгу. Испорченную, с разорванными, испятнанными, рассыпающимися страницами. Годную разве что на растопку.

— Нет. Ты не книга. Ты пока что даже не бумага, хотя вы связаны и в чем-то похожи. Возможно, в бумагу ты превратишься и в конце концов станешь книгой, но нельзя исключать, что тебе уготована иная участь.

— К-к… какая?

Со всех сторон с полок надменно взирали корешки. В вышине раздавался сердитый писк. Хозяйка библиотеки повернулась спиной к безымянному мальчику и откинула вуаль, а потом подошла к одной из полок, чтобы выбрать некий томик. Тот задрожал в ее тонких, сильных, когтистых пальцах, пытаясь то ли взлететь, то ли раскрыться по собственной воле, и из-под обложки вырвались лучи ослепительно яркого света, который в этом подземном мире, пахнущем выделанной пылью, влажной кожей и перечным мхом, казался веером прорех в ткани бытия. Хозяйка стояла, молитвенно сомкнув ладони, но между ними была не толика пустоты — между ними была сияющая, своевольная, опасная книга.

Профиль хозяйки был смертоносным, как жало стилета.

— Есть те, в ком мало пользы… Лишь шкура, годная на переплет, и жилы, которыми я прошиваю листы. Кто-то умеет собирать крапиву, коноплю и лен, кто-то — обдирать их, вымачивать в собственных слезах или мять, трепать и чесать. И так далее… Пока ты лишь охапка придорожной крапивы, которую я сорвала, когда она случайно попалась мне на глаза. Возможно, в тебе есть нужное мне волокно; возможно, я ошиблась. Есть только один способ это проверить.

Она наконец-то разомкнула ладони. Книга-пленница взмыла к потолку, разогнав летучих мышей.

И обернулась Солнцем.

«…охапка придорожной крапивы…»

Когда под потолком библиотеки вспыхивает звезда и мгновенно прогоняет 

, он осознает, что не лежит на столе, а растет на обочине дороги, вблизи от засады, где разбойники ждут купцов, едущих с ярмарки. И у городских ворот, под стеной сторожки — молодой и неуклюжий стражник как раз уронил в него шлем и пытается достать палкой, чтобы не обжечь руки. И на заднем дворе трактира, возле поленницы, в том самом месте, где трактирщик щупает молоденькую служанку пониже спины, а она смеется и кивком указывает на сарай; и еще у ступеней покосившегося крыльца старушки, которая все ждет витязя, чтобы произнести напутственные слова, столь нужные перед битвой с девятиголовым балауром. Он всюду, и ему хорошо. Его уже не раз топтали, рубили и жгли, мстили за покрытые волдырями руки и прочие части тела, хотя на самом деле он никого не трогал — люди все делают сами. Так или иначе, что бы с ним ни творили, он не печалится, поскольку знает, что через некоторое время вырастет вновь.

Как же славно, когда ты не безымянный, беспамятный, больной мальчик, а всего-навсего крапива. Мысли твои зелены и жгучи, голова легка — не зря ее ветром колышет, — и есть у тебя все, о чем только можно мечтать. Живешь беспечально, вонзив в землю когти-корни, пьешь воду небесную, тянешься к Солнцу, но держишься в тени, чтобы не сгореть. Засыпаешь, когда засыпает все вокруг, и воскресаешь весною, как прежде, веселый и злой. Ни чума, ни сума, ни 

тебе не страшны.

Впрочем…

Они приползают из тех мест, куда семь лет не падал ни единый луч света: из-под крыльца старушки и почерневшей колоды, на которой трактирщик рубит головы курам и пальцы непокорным девкам; из лесной чащи, где на секретной поляне стоит змееголовый идол, коего разбойничий атаман неизменно благодарит за удачу, поливая свежей кровью; из сердца стражника постарше, задумавшего погубить молодого и нескладного, поскольку тот свою неуклюжесть с оружием и снаряжением сполна возместил редкостным везением в игре в кости. Кому везение — кому беда, однако острый клинок может сделать так, что все перевернется с ног на голову. А до клинка приходит 

 — или женщина под вуалью, — острым когтем касается места на лбу стражника постарше, где у того открылся бы третий глаз, стань он змеем, и стражник хмурится, разглядывая товарища-недотепу, прикидывая, когда и куда лучше нанести удар. Потом сплевывает в крапиву и уходит, не заметив, что из плевка появляются три змейки длиной в локоть, заползают поглубже в заросли. Не чувствуя боли от ожогов, каждая из них обхватывает своим телом побольше стеблей и собирает букет для госпожи Дракайны.

Ее имя протыкает зеленый крапивный разум острым кончиком веретена, которое пока не вертится, но его час близок. Свет-книга продолжает изливать жар, от которого крапивное тело, и так уже сухое от болезни и жажды, теряет последние остатки влаги. С влагой уходят силы, мысли, чувства, осознание собственной сути, как бы та ни скукожилась до сих пор. Последним крапиву покидает Настоящее — ибо Прошлое она утратила по воле тьмы, а Будущего лишилась в тот момент, когда ее заметила Дракайна.

— Славная кудель… Такую не тратят на мешковину. Быть тебе тканью из лучших. Быть тебе бумагой. А что ты на этой бумаге напишешь — ну, поглядим, поглядим. Теперь… спи.