Змейские чары - Осояну Наталья
Смех иеле становится громче.
Музыкант нервничает. Это заметно по тому, как он поводит плечами — словно пытается без помощи рук стряхнуть со спины назойливого слепня; чуть приседает, борясь с инстинктивным желанием высвободить одну ногу и дать кролику пинка. Впрочем, одну ногу зверек уже почти освободил…
— Наш-ш-ш… — шепчут иеле. — Заберем с собой. Наконец-то заберем… Будем вместе летать, пока ты не станеш-ш-шь сухим и тонким, как ветош-ш-ш… Конец тебе, Алистар, сын моли…
Он продолжает играть.
А кролик — рыть.
Дафина, вцепившись в ветку, лихорадочно перебирает в памяти все, что ей известно про иеле по рассказам наны. Воздушные плясуньи и в мире людей обожают такие уединенные места. А еще им нравится уносить в небо тех бедолаг, кому случится помешать их веселью. Но, кажется, они гораздо опаснее для мужчин, чем для женщин.
Поди знай, что случится с ней в нынешнем облике.
Раздается треск — ветка, оказавшаяся сухой и надломленной, окончательно отделяется от дерева. Она пару локтей в длину, не слишком тонкая и не слишком толстая. Дафине ни разу в жизни не приходилось драться, но каким-то образом ее руки сами берутся за импровизированную дубинку нужным образом, и остается лишь ринуться на поляну, что царевна-витязь и делает.
От удара кролик отлетает почти к самым кустам, из которых и появился. Подскакивает, шипит совершенно не по-кроличьи и, задумавшись на мгновение, исчезает в лесу, вильнув пушистым хвостиком.
Теперь шипят иеле:
— Ты кто? Муш-ш-ш или ш-ш-шена?
Дафина молчит, стоя с палкой наперевес. Как будто бесплотным существам можно причинить вред таким способом…
— Я с-с-снаю. — Одна летунья приближается к ней, почти лицом к лицу. Черты иеле то проявляются, то исчезают в воздухе, и от необходимости постоянно сосредоточивать на них взгляд начинает болеть голова. — Ты змейс-с-ская мерс-с-сость.
Она проводит ладонью по плоской груди царевны-витязя, хихикает и ныряет вниз. По телу Дафины проходит волна трепета и жара, не похожая ни на что испытанное прежде. Она взмахивает палкой и чувствует, что воздух стал плотным, неподатливым; но иеле смеются — им не больно. Дафину вновь атакуют жар и трепет, а невидимые пальцы трогают ее в самых немыслимых местах, будто забираясь внутрь. Остатки решимости тают, как снег весной.
— Увидимся, мерс-с-сость, — шепчет на ухо тихий голос. — Увидимс-с-ся.
И иеле исчезают — уносятся прочь, то ли сотворив порыв ветра, то ли оседлав его.
— Ох, дружище… — говорит музыкант, в какой-то момент переставший играть.
Царевна-витязь поворачивается и смотрит на него: глаза у «Алистара, сына моли» самую малость зеленоватые, цвета несвежего молока, и точки зрачков кажутся дырками в ткани бытия.
— Я не знаю, кто ты такой или что такое, но ты спас мне жизнь — и теперь я твой должник.
…туда, где во мраке безвременья простирает ветви цветущая яблоня — ибо каждый знает, что в яблоке истина, смысл и червь, именуемый «тайна», именуемый «грех», — и корни ее оплетают громадную рыбу, подле коей еще четыре маленькие плавают в пустоте, а когда та рыба хочет поглядеть на своих деток, осыпается с ветвей белый цвет, рушатся в мирах людей и змеев горы и города, реки текут вспять, все живое дрожит от ужаса, потому что ощущает тьму, ныне лучом пронзенную…
Обратно на тропу их выводит дракуленок: забирается к Дафине на плечо и начинает потихоньку сматывать нить, ворча — пусть нечленораздельно, но с явным неодобрением. Алистар бредет следом и говорит, говорит, говорит. Пожелай царевна-витязь ответить на какой-либо из его вопросов, не дал бы он ей шанса.
— Ты понимаешь, что произошло? Знаешь, как эти красавицы берегут свои песни? Но я ее вытащил, у меня получилось! Никому еще не удавалось выведать их тайную мелодию, а я смог! Конечно, если бы они меня сцапали, это… а, не важно! Ты мне помог, и я смог!
И так далее.
Музыкант слеп как крот, но каким-то образом умудряется неплохо ориентироваться в лесу — по крайней мере, пока они пробирались сквозь заросли, он ни разу не стукнулся о дерево, вот и прямо сейчас, на тропе, идет совсем уверенно. Если не смотреть в глаза, и не поймешь, что незрячий. Он тянет руку к дракуленку — тот клацает зубами и шипит. Новый попутчик смеется.
— Непростой ты человек, Дафин.
Она была немногословна: имя, важность дела, цель пути.
Почему-то эта цель кажется все более далекой.
— Я ни разу не бывал у Змеиного источника, хотя слышал о нем, конечно. Ты знаешь, откуда взялась статуя? Вижу, знаешь… А как собираешься вернуться из мира змеев в мир людей? Мм?
— Пойму, когда дойдем, — отвечает Дафина, когда пауза затягивается.
— Исчерпывающе… — бормочет себе под нос Алистар и ненадолго умолкает, чтобы с новыми силами начать рассказ о том, как всю свою жизнь посвятил музыке, как обошел два мира и нацелился на третий и как ему не страшны ни иеле, ни змеоайки, ни балауры.
«Знал бы ты», — думает царевна-витязь, но не перебивает, и поток алистаровского красноречия все льется и льется рекой неудержимого бахвальства, от которого даже дракуленок в конце концов начинает раздраженно хмуриться и издевательски пыхтеть.
А потом они выходят на опушку, и оказывается, что тропа ведет к краю обрыва.
Дафина опасливо приближается. Дна пропасти не видно, как и другой стороны — все тает в клубящемся черном тумане, непроницаемом для света звезд и серебристого лесного сияния, чей источник так и остался тайной для царевны-витязя. Она легким пинком отправляет в полет камешек, лежащий на краю, но ничего не слышит — он как будто вываливается из реальности. Может, все правильно? Может, надо просто закрыть глаза и сделать шаг?
Дракуленок впивается когтями ей в плечо, и одновременно Алистар тихо говорит:
— Я бы не стал.
Она тяжело вздыхает и садится на ближайший обломок скалы, уронив голову на руки. Музыкант что-то объясняет про битву великанов-новаков, которых не вынесла земля и обрушилась даже не до Преисподней, а глубже; Дафина же вспоминает слова наны. Наверное, она что-то не так поняла и надо было выбирать длинную, но безопасную тропу. А вдруг Безымянный здесь и сгинул?..
Вдруг из тьмы какой-то звук, и она машет Алистару, призывая его замолчать.
Писк?
Дафина вскакивает и бежит на звук, сама не понимая зачем. Дракуленок падает, не удержавшись, и оставляет глубокие царапины на ее спине. Бежать приходится долго — здесь все расстояния не те, чем кажутся, — и в конце концов во тьме впереди вырисовываются очертания огромного старого дерева. Писк идет откуда-то из его кроны, и, оказавшись достаточно близко, она понимает, в чем дело.
По обожженной старой коре ползет гадюка, нацелившись на гнездо, едва заметное высоко в листве. Гадюка с виду совершенно обычная, хотя довольно крупная. Она уже преодолела две трети пути, еще немного — и птенцам не поздоровится.
Случись такое несколько дней назад — до битвы Безымянного с балауром, до огненных колес на перекрестке и иеле с их зачарованным кроликом, — Дафина бы растерялась и испугалась. Теперь же она без малейших раздумий хватает с земли камешек и швыряет в гадину. За первым камнем летит второй, третий, а когда к ней присоединяются Алистар и дракуленок, на змею обрушивается каменный ливень. Та шипит, извивается и нехотя сдается.
Отползает.
Писк на дереве затихает, потом сменяется встревоженным курлыканьем. Алистар вытирает пот со лба, оставляя на нем серую полосу грязи. Качает головой. Дракуленок снова, ворча, вскарабкивается на плечо Дафины. Маленькое происшествие кажется таким простым и бестолковым, что никому не хочется говорить. Но усталое молчание длится недолго.
На них падает тень.
Точнее, тень затмевает часть ночного неба — очень большую его часть — и вытесняет воздух. Тень тяжело опускается на край обрыва и застывает там — одновременно необъятная и плоская, как дыра в занавесе, за которым тьма. Дафине кажется, что она видит силуэт — крупную голову с мощным клювом, огромные крылья, — но на самом деле это лишь ее воображение пытается придать существу хоть отчасти понятный облик.
