Андрей Валентинов - Рубеж
— Догоним, чумак! Вот-вот догоним!
Гринь снова промолчал. Ну не диковина ли — зайцы за волком погоню снарядили, лапы потирают, достанем, мол, зубастого!
Смеркалось. Костерок развели маленький, сжевали по куску хлеба и запили кислым молоком. Брюхо требовало еще; Гринь скорчился, обняв руками колени, глядя в огонь.
Огонь над материной хатой… огонь над Оксаниным двором. Огонь над богатым домом в Миткином селе. Пекельный огонь, черти с вилами ждут, ухмыляются…
— Ты чего, чумак?! Гринь мотнул головой:
— Ничего.
Сотникова нахмурилась:
— Ты вот что, чумак. Как домой вернемся, сходил бы в Киев, поклонился святым мощам…
Гринь усмехнулся. Надо же, «как домой вернемся»…
— Нет мне прощения, сотникова. Хоть на карачках в Киев поползу, хоть сам мощами лягу! Ты со мной, иудой, один хлеб жуешь — и на том спасибо.
Помолчали. Над самой землей прошелся ветер, Гринь потянул носом, надеясь услышать знакомый запах колыбели, — но пахло травой, водой и древесной гнилью, а больше ничем.
— Чем же тебе заплатили, чумак? — жестко спросила сотникова.
Гринь отвернулся.
Брови, как две угольные ленты. Яблоко в платочке. И щеки, как яблоки… Оксана.
— Ведь зрадник, он что? — раздумчиво спросила сотникова. — Он себя сам выгораживает, чорт, мол, попутал! И у Дикого Пана, не к ночи будь помянут, таких зрадников целый мешок, среди сердюков-то. Разве нет?
Над костром кружились, остывая, белесые хлопья пепла, а Гриню казалось, что идет снег, снег, снег.
Он разлепил губы и стал рассказывать. И чем дальше говорил, тем глуше болела затянувшаяся рана в боку, тем внимательнее глядела сотникова.
Говорил про Оксану. И не про ту, со смородиновыми щеками, красавицу, которой поднес шкатулку с жар-птицами. А про ту, с которой вместе свиней пасли и за бодливыми козами гоняли. Которая яблоками пахла и умела, как взрослая, повязать тряпицей ранку или вытереть подолом горькие Гриневы слезы. Это когда поймают на баштане и вожжами отдерут или когда с рыжей кобылы свалишься и бежишь за ней, проклятой, без всякой надежды догнать.
— Невеста твоя? — шепотом спросила сотникова. Гринь покачивался — взад-вперед. Попробовал замереть — нет, будто Не хватает чего-то. Дал себе волю, качнулся снова, взад-вперед.
…И как решил свататься. И как пошел чумаковать, хоть и страшно было — из родного-то села первый раз в жизни. И как степь сперва подернулась маковым алым ковром, потом выгорела под солнцем, ощетинилась колючками, а по ночам над головой лежал все тот же бесконечный шлях — его и кличут Чумацким. И как спасались однажды от пожара — черный дым в полнеба. И как цедили воду из бурдюка; и как разъедает ладони эта самая соль… Только про то, как казнят в степи разбойников, рассказывать не стал.
И как вернулся домой. Принес денег на свадьбу и невесте подарок.
— Так это Оксану тебе Дикий Пан посулил? — медленно спросила сотникова.
— Н-не… Юдка.
— А родители что же, отдавать не хотели?
— Н-не… Родители… к тому времени уже в своей хате сгорели.
— Гонтов Яр?!
— Д-да… Пан… Юдка.
— Убью, — сказала сотникова и блеснула глазами так, что и глухой догадался бы: убьет Юдку… коли поймает. Помолчали.
— Чумак, слышь…
Яринин голос зазвучал странно. Будто грудь сотниковой сдавили обручем и не дают вздохнуть.
— Чумак… Твоя Оксана красивая?
— Да, — сказал он не раздумывая.
— Чумак… Ты за это ее полюбил? Так, что даже на зраду решился? Гринь молчал.
— Чумак… Если девка… некрасивая… то лучше бы ей парнем родиться верно?
— Кто же выбирает? — сказал Гринь шепотом.
Теперь смолчала сотникова. Гринь искал слова утешения и не находил — кто ж мог подумать, что гордая Ярина Логиновна так заговорит с ним. Хотя с кем ей, бедняге, еще говорить?
— Чумак… мы никогда не вернемся домой.
— Вернемся, сотникова.
— Нет, не вернемся! Мы в пекле. Все потеряли… дура! Надо было… Хведир, дурак… я его под ребра… а надо было…
— Писарчук? — спросил Гринь бездумно.
Сотникова разрыдалась.
Он сел рядом и стал утешать. Не впервой. К завтрему небось снова гонору наберется, станет очами блестеть и хвататься за несуществующие пистоли.
Сотникова была совсем худая. Кожа да кости. Нет в ней ничего от Оксаны — ни щек румяных, ни глаз, как вишни. Гонор один, да и тот подломленный.
— Чумак… Слышь…
— Да, Ярина Логиновна.
— Ты меня так не зови!.. Скажи, я совсем… никому не нравлюсь?
— Отчего же, — механически сказал Гринь.
— Скажи… я как опенок засушенный? Гринь растерялся:
— Ну почему — опенок?
— Скажи — смог бы поцеловать меня или лучше жабу поцеловать?! Сотникова вдруг озлилась. Неведомо на кого — на себя ли, на Гриня, на судьбу.
— Что, страшная я, как смертный грех? Тебе, великому пану, и смотреть гадко, не то что голубить? Легче козу полюбить?!
— Ярина…
— Так уйди! — сотникова неожиданно сильно толкнула его в грудь. — Уйди, коли тебе так противно!
Теперь озлился Гринь. Надо же, как выкаблучивается, скверная девка. Мало пороли ее, безобразницу!
Перехватил Яринины руки. Гонор — хорошо, а мужик все же сильнее, чем самая бешеная девка. И это правильно, а то невесть куда свет скатился бы через этих баб!..
Ярина сверкала глазами. Щеки — мокрые от недавних слез, искусанные губы распухают на глазах. Эх, глупое дите!..
Соленые губы-то. Оно и понятно.
Не укусила бы, как тот котенок. Зубы острые…
Нет, не кусается. Обмякла.
Совсем обмякла. И губы… живые. Ой, Господи!..
Гринь с трудом отстранился. Грех, грех-то какой. Приголубил-то девку скорее из жалости, а грешная плоть взбеленилась, теперь спать не даст.
Ох, Ярина Логиновна!..
Сотникова сидела красная, как степь по весне. Вся в маковом цвете. И горячая, жарче, чем костер.
Эге, подумал Гринь удивленно. А ведь панночка та еще, с перцем панночка, ей бы не шаблей махать и не сотней командовать…
Пахло водой и ночью. Еле слышно шумели ветки над головой, и шумела вода, но стук Гриневого сердца заглушал все звуки.
— Слышь… чумак… спать пора.
И голос у Ярины Логиновны изменился. Сделался басовитым, как гудение шмеля.
Теперь поспишь, подумал Гринь горько.
Столько ночей они провели бок о бок, и хоть бы что! Бывало, на одной рогожке укладывались рядышком, как два полена, бесчувственные, равнодушные, только одним озабоченные: спать.
Гринь улегся на бок, подтянул колени к животу, закрыл глаза. Сразу привиделась голая сотникова — но не такая, какой он ее из-под бурелома вытаскивал, безжизненная и окровавленная. Нет — чистая, легкая, как из бани.
Ярина шумно ворочалась по ту сторону от костра. Плачет?
