Андрей Валентинов - Рубеж
Ярина шумно ворочалась по ту сторону от костра. Плачет?
— Не холодно, Ярина Логиновна? Тишина.
— Так не холодно?
Еле слышно, тише, чем ветер в тополях:
— Холодно…
Подобрался поближе. Укрыл своей рогожкой. Сам пристроился рядом. Подумать бы — так не думается, сердце колотит, как походный барабан, а девка уже не тощая — тонкая, как струна на лире, тростиночка…
— Чумак… Ты… полежи со мной. Просто полежи. Замер. Даже дышать перестал.
В переплетении ветвей перемигивались звезды. Огромные какие, Бог ты мой, ну и здоровые звезды в здешних краях, а он сейчас только заметил.
Оксана.
Давно это было, будто триста лет назад. Когда съездил в Валки по заданию жида Юдки, передал что ведено и вернулся — все в той же пелене, тародеем наведенной. Когда кинулся к Оксане своей ненаглядной, теперь Уже точно своей, сосватанной, без пяти минут жене. К Оксане, предательством выкупленной.
Только и помнит, что гарью пахло, будто под окошком мусор жгли. Оксана улыбалась, как кукла тряпичная. Еще хлопцы ржали, будто кони.
Желтые зубы скалили. Черные брови, карие очи, пышные груди… А больше не помнится ничего.
А грудь у сотниковой маленькая и горячая, как печь, какое там «холодно»!
Жарко.
Тепло.
Тепло и спокойно, и страшно и уютно, как разогретой земле в половодье.
О Господи… бывает же такое!..
Не думается. Не вспоминается.
Пытка.
Перед рассветом он с трудом поднялся, разминая затекшие мышцы. Надо было отойти по нужде; Ярина Логиновна тоже проснулась, но подниматься не стала. Лежала, свернувшись калачиком, не открывая глаз.
Гринь вернулся. Лег теперь уже в сторонке. От утренней сырости пробирал озноб. А может, и не только от сырости. Страх? Стыд?
Поднялся, раздул угли, подбросил хворосту в остывший костер. Занялось ровно и весело, чумак погрелся, потом снова лег.
Сотникова выждала время и поднялась тоже. Подобрала свою палку;
Гринь сделал вид, что спит. Все равно Ярина не примет помощи, хотя ходить с костылем по оврагу и неудобно, и опасно. Чего ходить-то, присела бы у костра в двух шагах, но нет — побрела куда-то в сторону, поковыляла…
— Ай! Ай-яй!
Гриня бросило в пот. Сразу вспомнилось озерное страшило, и те рожи, что корчили поселяне, и…
— Ярина!
Тишина. Внизу, вдоль оврага, шорох — будто удаляется по хрустким листьям толстая поворотливая змея.
— Ярина… Логиновна!
В темноте он едва не сшиб ее с ног.
— Тихо, чумак. Вот… на земле лежит.
Гринь наклонился пощупать — и еле удержался, чтобы не вскрикнуть. Палец натолкнулся на шип — хорошо, щупал осторожно, а то и вовсе руку нанизал бы.
— Один удрал, а этот… свернулся. Еж это, чумак… а я думала — чорт! Плечо сотниковой вздрагивало. Волной накатила нежность — обнять, удержать, привлечь. Гринь через силу удержался — а вдруг оттолкнет? Глаза тем временем привыкли к темноте. В палой листве лежал клубок размером с тыкву, не приведи Господь наскочить на такое босиком!..
— Давай, — сотникова начальственно толкнула ежа своей палкой. Еж едва не скатился вслед за товарищем — но палка не позволила. Гринь на ощупь вернулся к костру, подобрал рогатину, вдвоем с Яриной они выкатили ежа на светлое место.
— Чумак… да он ведь железный!
Тускло поблескивал металл на растопыренных иглах. Ни дать ни взять, ножи. Стилеты.
— Надергать да снести к кузнецу, — кровожадно предложила Ярина. — Пусть шаблю выкует. А был бы такой здоровый еж — подумай, чумак! — так и кузнеца не надо. Выдернули бы по иголке… Пан Рио рассказывал… Да, пан Рио! Что в их краях водятся железные ежи ростом с лошадь!
Говорила, говорила, говорила. Избегала смотреть на Гриня; кстати подвернулся ежик, и переполох случился вовремя. Может быть, гоноровой сотниковой удастся убедить себя, что ничего между ними и не было. Приснилось, привиделось…
— С лошадь, говорите? — бормотал он, не особо задумываясь. — Вот чудище!
Девушка содрогнулась. Пальцы ее больно сжались на Гриневом плече.
Он обернулся вслед за ее взглядом. Из темноты смотрели глаза. Зеленые, горящие; выше, чем волчьи, но много ниже человеческого роста. Мигнули. Еще…
— Отче наш, — хрипло сказал Гринь. — Иже еси…
Глаза мигнули снова.
— Чего тебе? — грубо спросила Ярина, обращаясь к мороку. — Хлеба?
Иди своей дорогой! Нет у нас ничего!
Зеленый блеск. Гринь понял, что попеременно крестит себя и морок, но мороку от этого ничего не делается — как зыркал, так и зыркает.
— Иди, иди, — повторила Ярина совсем спокойно, даже чуть сварливо. — Сейчас вот пистолю достану… добрая у меня… пистоля… То ли морок не поверил вранью, то ли не боялся пистолей. — Да сгинь, проклятущее! — завизжала Ярина так, что у Гриня уши заложило.
И запустила в темноту своей палкой.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Мне снится батька. Он прилетает. Он золотая пчелка, он меня не укусит.
Я говорю ему: батька, забери меня к себе. Тонкие пленочки дрожат. Я протягиваю руку и достаю что-то. Не знаю, что это такое. Бросаю. Оно горит. Оно жжется. Я убегаю. Батька, забери меня к себе! Он говорит: скоро заберу.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
Краденого жеребчика Гринь назвал Вороньком. В Гонтовом Яре половина коней были Вороньки, сам Гринь когда-то пас Воронька, он-то, в отличие от стервы Рыжей, был и спокойным, и покладистым.
Сотникова свою кобылу никак не называла. Ехать без седла было чистой пыткой; Ярина Логиновна садилась попеременно то на кобылу, то на Воронька, а Гринь шел пешком, привычно, бездумно, иногда казалось, оглянись — и увидишь сонных волов, дядьку Пацюка, знакомые хлопцы глянут из-под широченных соломенных шляп…
Оглядывался — и видел тонкую девушку с болезненным лицом, и страшнее всего, казалось, встретиться с ней взглядом.
Ехали пустошью. С тех пор как переночевали в овражке и столкнулись с неведомой зеленоглазой тварью — с тех самых пор селений по пути не попадалось. И добро бы солончак, пески какие-нибудь — нет, тучная плодородная земля, и ручейки встречаются, и рощицы, а людей нет. Дорога совсем заросла, и тем яснее виднеются на ней следы подкованных копыт пан Мацапура добыл-таки новую лошадь. Одну.
Спустя два дня Гринь впервые учуял запах дыма от чужого костра. В тот же вечер кобыла, освободившись, сбежала от новых хозяев.
— Скоро на закорках понесешь меня, чумак, — невесело предположила Ярина Логиновна.
За последние дни она еще больше отощала и погрустнела. Маялась, сама себя стыдилась, и когда Гринь пытался ее приласкать — отталкивала его руки.
— Нужда будет, так и на закорках понесу.
