Юрий Циммерман - Серебро далёкого Севера (СИ)
Идя навстречу не высказаному вслух, но обозначенному прикосновением ладоней и подтвержденному яркой мысленной картинкой пожеланию партнера, Кларисса изящным кошачьим движением перевернулась на живот, дугой выгибая спину и открывая мужскому желанию еще бòльшие глубины своего тела, но параллельное "я" неугомонно продолжало размышлять о том, что же с ней такое сейчас происходит.
С женщинами всё было просто. С той же Энцилией, например – та послушно принимала правила игры, предлагаемые ее старшей подругой, причем старшей, заметьте, как по возрасту, так и по рангу. И в рамках этих правил можно было отдаваться и брать, повелевать и подчиняться, ласкать, целовать и вновь ласкать, опять и снова доставляя маленькие радости и себе, и своей возлюбленной. Но при этом игра всегда оставалась игрой, и после того, как пламя желания стихало, обе спокойно и ненатужно возвращались к прежним "служебным" отношениям. Постель постелью, а дело делом.
Гораздо сложнее с мужчинами. Кларри сходилась с ними легко и ненавязчиво, но столь же быстро приходило разочарование – иногда с её стороны, иногда со стороны мужчины, чаще же всего разочаровывались оба. И в глубине души она уже давно махнула на себя рукой в матримониальном плане, приняв как неизбежность тот факт, что простое бабское счастье супружества и материнства – не для неё. Так что дом ей заменила Обсерватория, а семью – местное сообщество магов, которому Кларисса мало‑помалу стала самой настоящей заботливой маменькой.
Но сегодня, здесь и сейчас, она вдруг ощутила себя как никогда желанной, счастливой и… Свободной?
Да, пожалуй, что и свободной. А почему, спрашивается?
Ответ пришел в голову сам собой, но поначалу главной волшебнице великого княжества не понравился. Ну очень не понравился:
А потому, дорогая, что сегодня можно быть слабой. Можно разрешить себе быть слабой.
Здесь, в Вильдоре, все её ухажеры были из числа натуралов. И даже в ту пору, когда сама Кларисса не была обременена ни дворянским титулом, ни высшей магической властью в княжестве, она всё равно оставалась сильнее и могущественнее любого из кавалеров, которому случалось разделить с ней постель, будь тот сколь угодно знатным и титулованным. Причем пользоваться магией, чтобы утвердить свою власть, было совершенно не обязательно – достаточно того, что она в любой момент могла это сделать и оба это прекрасно понимали. Так что волшебнице волей‑неволей приходилось сдерживать себя, ни на мгновение не теряя контроля над ситуацией, чтобы ненароком не нанести непоправимого вреда здоровью или рассудку свого партнера случайно вырвавшимся заклинанием. Не говоря уже о том, что не все в этой жизни сводится к постели, а вне ее пределов над Клариссой во всем княжестве не был властен никто вообще, за исключением лично Его Высочества. Который, по‑первых, был совершенно не в ее вкусе, а к тому же и сам слегка побаивался прямоты и острого языка своей не привыкшей стесняться в выражениях волшебницы даже в ту пору, когда она еще не была – его же милостью – ни Верховной, ни графиней. Слегка побаивался и предпочитал сохранять дистанцию, благо недостатка в подданных женского пола, способных утолить его сладострастие, не испытывал никогда.
Но сейчас, сегодня ночью, с Нгуеном, столь неожиданно и необъяснимо вошедшим не только в ее жизнь, но и в ее тело – с ним можно было позволить себе всё. Буквально всё, что угодно. И Кларисса – позволила, легким усилием мысли заткнув голос своего рассудка и выпуская вместо него на волю все то женское, или даже попросту бабье, что столь долго хранилось под спудом в глубине ее души, надежно укрытое привычной маской преуспевающей повелительницы стихий, матери‑наставницы и светской дамы. А после этого никакой речи о расщеплении потоков сознания уже и идти не могло, а были только полёт и упоение двух сплетающихся тел, упоение и полёт. И больше – ничего.
Лишь под утро, уже засыпая в изнеможении после изнурительных ласк и череды острых всполохов страсти, верховная волшебница все‑таки вспомнила про оставшееся незавершенным дело у себя в Обсерватории. И ласково прошептала на ушко медленно приходящему в себя Нгуену:
– Но завтра, милый, мы с тобой Энцилию все‑таки обязательно навестим. Там у нее небольшая проблема возникла, несхождение потоков… Хотелось бы, чтобы ты посмотрел свежим взглядом.
….
– А позолоти‑ка ручку, бриллиантовый!
Вот только приставучей цыганки и не хватало сейчас Юраю со Зборовским. Времени в их распоряжении оставалось совсем немного: ядовитые пары "гномского серебра" обладали свойством рано или поздно проникать сквозь любую преграду, кроме разве что сплошного стекла. В любой из пяти известных металлов эта загадочная "ратуть" въедалась сразу же, растворяя и поглощая их без малейшего остатка. С тканью, деревом, или глиной она справлялась медленнее, но всё равно справлялась. Юрай, как опытный алхимик, сделал все возможное, чтобы задержать распространение смертоносных испарений: залил поверх текучего металла изрядный слой воды (недаром он позволил тогда кобольдам заполнить сосуд лишь до половины), после чего тщательно заплавил воском все швы между горлом склянки и закрывавшей её пробкой. Но все это были только временные меры, и теперь они со Зборовским стремились как можно скорее достичь того единственно известного им места, где можно было бы наглухо заключить смертоносный металл в сплошную стеклянную оболочку – или, по крайней мере, попытаться это сделать. Ведь уж на что кобольды, равно как и гномы, устойчивее людей к ядам, но одного лишь взгляда на облезшие остатки волос, провалившиеся носы и воспаленные глаза Хайека и его товарищей хватило путешественникам, чтобы оценить всю опасность их нынешней ноши.
К несчастью, зима была уже в полном разгаре, время неумолимо близилось к солнцевороту, и светлого времени в сутках, пригодного для продолжения пути, оставалось все меньше. Только лишь поэтому Юрай со Зборовским и позволили себе задержаться на день‑другой в Тремпеле, небольшом городе на берегу Харреаны, чье неторопливое течение разделяло земли Свейна и Альберна. Тем более, что здесь было на что посмотреть. В северных землях круга праздник "Низкого солнца" традиционно отмечали с гораздо большим размахом, чем в Энграме, не говоря уже о тех краях, которые простирались еще дальше на юг – Шахваре и Чжэн‑Го. Там главным событием года было празднование "Солнца высокого", в середине лета, а вот Средизимье стоило отмечать как раз в Свейне или Альберне. Тремпеле в этом отношении пользовался всеми преимуществами приграничного городка, притягивая приезжих с обоих берегов реки, из обеих провинций, не говоря уже о гостях из более дальних мест – тех, кто направлялся, например, из Хеертона в Алатырь‑город или, наоборот, шел на торговых судах из центрального Вестенланда вниз, к рыбацким поселениям на берегу Северного моря. И поэтому разукрашено, подсвечено и выставлено на продажу здесь было сейчас всё, что только душе угодно – и повсюду, где для этого находилось хоть мало‑мальское завалящее местечко. Но главным центром празднества являлась, разумеется, бурмистерская площадь.
![Юрий Циммерман - Серебро далёкого Севера [СИ]](/uploads/posts/books/75683/75683.jpg)
