Фигль-Мигль - Эта страна
А ведь был ещё случай Азефа, был сам Азеф.
– Это игра, – говорит Кошкин. – Мы играем с ними, они – с нами. В шахматной партии есть чёрные фигуры и белые фигуры, но нет правил для чёрных и правил для белых – правила одни. И когда кто-то меняет сторону… это просто удивительно, как мало, в сущности, для него меняется. Жизнь заговорщика так схожа с жизнью агента… Это такая непрерывная цепь нарушений заповедей во имя службы… все эти интриги, подвохи, враньё, хватание денег где попало и вообще всякая бессовестность… С переменой убеждений ничего не меняется. Это то, чего не понимает фон барон. То, чего не понимают рядовые и пешки по обе стороны.
– Теперь назови мне имя. Кроме тебя, есть ещё один человек, который всё понимает в совершенстве. Человек из БО.
– «Ещё один»? Всего один? Ты уверен?
– Мне хватит и одного.
– …
– …Удивительно, как такие вещи происходят, правда? Сидел, слушал про полковника Судейкина – знаешь эту историю про полковника Судейкина? у него ещё сын художник и всё такое, – и вдруг меня осенило. Если уж у жандармских полковников есть дети и внуки, то отчего бы… Нет, ну вот фон Плау твой, бедняга, один как перст… А у многих такая родня, такая… Хотя они сами не знают. Ну, мне и проще. Всё, что мне нужно было сделать – поднять анкету.
– Чью?
– Зотова, конечно. Вернее, его родителей и так далее.
– …
– Он, наверное, сперва в ужас пришёл. Потом ему стало стыдно. Потом он увидел, что прадедушка у него очень умный человек, и с биографией, и с принципами, и с даром убеждать. Хотя лично я думаю, что дело не в этом. Он к тебе просто привязался. Просто поверил. А ты действительно очень умный. Умный и удачливый.
У Кошкина звонит телефон; он отвечает, слушает и несколько меняется в лице.
– Что-то пошло не так?
– Всё пошло не так.
– Вот так замыслишь переворот, а потом видишь, что это не переворот, это гопота громит магазины.
– А тебя учили, что перевороты делаются как-то по-другому?
– Вокзал – водоканал – телеграф, как-то так… Ты бы сейчас в мэрии сидел, а не со мной под кустом, пойди всё по плану.
– Сидел бы в мэрии, тебя допрашивал…
– Пальцы ломал…
– Тебе их скорее отстреливали, чем ломали. Кроме шуток, господин полковник, не пора ли этим развлечениям положить конец? Так ведь к утру камня на камне не останется.
– Наверное, пора. Позвони в полицию.
– …Ты недоволен из-за этого последнего акта, я понимаю. Ты меня винишь. Я имею влияние на ЦК, хотя и очень ограниченное, и я могу узнавать, что в ЦК происходит, хотя часто с опозданием. Но что касается БО… Я их не контролирую и никогда не контролировал. У нас разное видение исторического процесса.
– А! Это называется «рейдерский захват истории». Сперва школьные учебники пишут, потом пытаются взорвать налоговую инспекцию.
– Повторяю: я ничего не знал.
– Это говорит не в твою пользу.
(Вот прямо сейчас Саша и Марья Петровна, выйдя из AMOR FATI и обнаружив, что на центральной улице довольно безлюдно, совещаются и идут ловить машину на Малую площадь, к краеведческому музею.)
– Что за люди в ЦК?
– Жалкие люди. Они постоянно совершают одну и ту же ошибку: думают, что могут кого-то использовать и при этом уберечься сами. Такие люди, которые принципиально отказываются признавать, что за всё нужно платить.
– Да, революции стоят дорого. Кстати, у кого сейчас деньги?
– …
– Ну же, скажи. Это, конечно, не моё дело, но мне интересно.
– Не знаю. Деньги пропали.
– Даже так? Когда?
– Сегодня.
(Вот прямо сейчас фон Плау отдаёт приказания посреди тёмной улицы и говорит «наконец-то» подошедшему Казарову. Вот прямо сейчас на одних улицах – сыплется разбитое стекло витрин, на других, почти бесшумно, перекрываются выходы на Соборную площадь.)
– Бедный Расправа, – говорит полковник Татев меланхолично. – Опять ему с нуля начинать. Ну и как ты думаешь, это возвращает нас к вопросу о предателе?
У полковника Судейкина были сыщицкие глаза, а у Азефа – необычайно добрые. Савинков не мог поверить в его предательство, генерал Герасимов не мог поверить в его предательство, а мы сейчас не можем поверить, что эти двое, столь хорошо его знавшие, оказались столь слепы. Алданов, по уже остывающим следам, написал прекрасное эссе и тоже всё ломал голову над загадкой «иронического человека». Только ли в деньгах было дело? Нет, не только; что-то было помимо денег и в первую очередь, чем деньги. Полковник Мартынов смеясь говорит о скопидомстве Департамента полиции – «охали и кряхтели, когда платили Азефу пятьсот рублей в месяц», – но ведь была ещё касса ЦК ПСР, из которой БО до поры до времени давали не считая, сколько попросят. Тридцать тысяч на «дело Плеве»; на террористическую группу М. И. Соколова эсеры-максималисты истратили за полгода сто пятьдесят тысяч рублей. (А откуда брались деньги в кассах? Все приложили щедрую руку: меценаты-миллионщики, модные писатели, иностранные правительства.)
Если бы эти рассуждения предложили Саше Энгельгардту, попросив выбрать Азефа из числа известных ему лиц – обитателей тридцать четвёртой комнаты, фигурантов списка Вацлава, слушателей его собственного семинара, – то Саша Энгельгардт не смог бы ответить. Даже Вацлав, совершивший явно предательский по отношению к межпартийной БО поступок, руководствовался мотивами более высокими, чем хватание денег где попало, – и так же он не был игроком, насколько мы вообще в состоянии вообразить игрока. Вацлав, этот паук – потому что Саша уже назвал в своих мыслях человека в сером пау ком – мог запутаться в собственной паутине, но не мог оказаться иудой на постоянной основе. Может быть, Фёдор? Парнишка Фёдор, который никогда не придерживает свой язык и начинает осознавать, что он говорит, сильно после того, как начинает говорить? Такой честный, такой резкий, с такими детски грубыми и всем видными хитростями. Лихач? Саша встречал красивого-бледного несколько раз, всегда случайно, ничего о нём не знал и в глубине души верил, что молодой человек не в себе. Профессор Посошков? Саша содрогнулся бы от отвращения к самому себе, приди ему мысль, что профессор Посошков в чём-либо может быть непорядочен. Кроме того, Посошков не имел с боевиками ничего общего – кроме общего прошлого, и то под вопросом. Кошкин? Кошкин, коммунист, которого Вацлав внёс в свой список исключительно по злобе, по каким-то личным мотивам, с паучьей ли своей целью впутать и замарать, чтобы обезвредить сейчас или как-то использовать впоследствии. Бессмысленно так гадать. И даже, почувствовал бы Саша, подло.
Мы забываем, что каждый новый Азеф не похож на предыдущего. Забываем, что на разоблачение одного настоящего Азефа приходится дюжина псевдоразоблачений – «тот у них Иуда, Азеф и злодей, кто задумался над своей жизнью и спросил себя, был ли прав», – дюжина исковерканных душ, сломанных жизней… и что на одного разоблачённого настоящего приходится несколько неразоблачённых, чьи кодовые имена и деяния выплывут из архивов после февральской революции. (Какими страшными были эти первые месяцы; может быть, и пострашнее октября.) Если ловля провокаторов – не спорт… а она для очень многих спорт, и для Бурцева, например, стала спортом, хотя сам Бурцев, услышав такое, набросился бы на нас с кулаками… если ловля провокаторов не спорт, то в какую низость она превращается, гаже и ниже самого предательства, эта любительская контрразведка с огромной претензией на чистоту рук и безграничным доверием к собственной святости.
