Фигль-Мигль - Эта страна
– Мне нравится Филькин. Нравится, что я здесь чужой. Что все знают, что я здесь временно. И каждый спрашивает меня: когда ты уедешь? Почему ты не уезжаешь?
– Почему ты не уезжаешь?
– Потому что у меня нет сил уехать.
– Это то, что Олег называет «затягивает».
– Нет, это не то. Это его затягивает. А меня выталкивает. Невыносимо чувствовать себя чужим там, где ты, собственно говоря, дома.
– …Саш, послушай… А правда, что ты сегодня в мэрии вино в лицо Биркину выплеснул?
Ну ничего не скроешь, подумал доцент Энгельгардт.
– Нет, не правда. Я на него прыгнул и впился зубами в горло. И это был не Биркин, а биркинский пиарщик. Скотина.
– Саша!
– Не делал я ничего. Сказал пару слов.
– Так, а из-за чего?
– Да знаешь, из-за ничего. Нервы, наверное, не выдержали.
– Этого не достаточно.
«Мне достаточно того, что человек урод. Это вы все считаете, что если у урода правильные, с вашей точки зрения, политические взгляды, он уже не такой уродский».
– В ноябре-то? Очень даже достаточно.
– …А я люблю выраженную смену сезонов. Наступает ноябрь, и зима, и у тебя появляется цель:
дожить до весны. Не хочу умереть, когда на деревьях нет листьев. А раз есть цель, есть и планы: то к весне сделать, другое. Но ради чего жить в вечной весне, где-нибудь на Канарских островах?
– Зато там умереть можно в любой день. Раз всё всегда зелёное.
– Вот именно.
– …А ты чего помирать собралась?
– Да это так, к слову. На этот случай лучше иметь план заранее, правда? Ты Олега сегодня видел?
Они, как это уже вошло у них в обычай, поговорили о полковнике Татеве. (Вот прямо сейчас полковник Татев, на зловещей чёрной улице, еле успевает свернуть в закоулок, и осторожно выглядывает, и видит мрачные тени.) Они не замечали, как много они говорят о полковнике Татеве. Крайне непривлекательным… по меньшей мере, полностью лишённым воображения, со скудной душой, жалкими мечтами, мышиным расчётом… крайне непривлекательным нужно быть человеком, чтобы успешно противиться обаянию, особенно обаянию зла.
То, что Олег Татев представляет собой зло, было между Сашей и Марьей Петровной своего рода презумпцией. Они не могли привести примеры его злодейств и меньше всего хотели колоть ему этими остающимися за сценой злодействами глаза – но, как понимали ещё во времена Аристотеля, убийство, совершённое за сценой, тревожит зрителя гораздо сильнее. Они почти ждали появления вестника с подробным и леденящим душу отчётом. И они были полностью во власти очарования самого человека. (Его шутки, его песенки, его серые глаза.)
– Где он сейчас?
«В бане с проститутками».
– С Расправой, наверное, на бильярде играет.
– В городе переворот!
– Я бы не питал таких сильных надежд. Да и зачем тебе переворот, Марья Петровна?
– Вокруг посмотри.
Саша посмотрел. Хипстеры Филькина делали свой the best.
– Я бы не стал ничего переворачивать только ради того, чтобы счастливые дураки стали дураками несчастными.
– Ты бы по-любому не смог ничего перевернуть.
(Вот прямо сейчас полковник Татев, держась стен и закоулков, доходит до библиотеки и, оставаясь в тени, прислушивается к звукам со стороны Соборной площади. Потом он поворачивает назад.)
– Не обязательно мне об этом напоминать.
– Нет, – говорит Марья Петровна мрачно, – не обязательно. Это по желанию.
Она переворачивает чашку.
Полковник Татев поворачивает назад, перелезает невысокий забор, падает, поднимается на ноги, проходит на задний двор библиотеки и видит Кошкина, который сидит на перевёрнутом ящике и спокойно на него смотрит.
– Рад встрече, – говорит полковник.
Генерал Герасимов, последний куратор Азефа, так и не поверил в его двурушничество и в мемуарах явно берёт его сторону. (Но не себя ли он таким образом пытается обелить?) Как мог генерал Герасимов признать, что в случае с Азефом и со всеми подобными Азефу сокрушительное фиаско неразрывно связано с громкими успехами, что успех и поражение приходится брать в комплекте, и в самом колченогом, убогом успехе здоровая нога – это нога поражения, что уж говорить о триумфах, триумф оборачивается катастрофой сразу после того, как проступает его природа, – и Департаменту полиции, под двойным обременением враждебности общества и щепетильности собственных инструкций, остаётся лишь уповать, что это случится скорее поздно, чем рано. (Инструкции: секретному агенту запрещено входить в революционные организации и непосредственно участвовать в их деятельности. Инструкции: абсолютно исключается участие агентов в центральных руководящих органах революционных партий. Инструкции: агент должен использовать в частном порядке свои личные знакомства, точка.)
ДП и политическая полиция в особенности остаются местом печального расхождения инструкций и практики – пока инструкции будут той данью, которую порок платит добродетели. Когда руководить спецслужбами приходит человек, этими спецслужбами брезгующий, он оставляет после себя скандалы, деморализованных сотрудников и паралич всего ведомства.
Люди дела заботятся о деле и вверенных им винтиках механизма; люди инструкций в первую очередь заботятся о собственной чести. Роман Малиновский, член ЦК РСДРП, депутат Четвёртой Государственной Думы и личный осведомитель директора ДП Белецкого, сложил с себя депутатские полномочия по прямому требованию генерала Джунковского, назначенного товарищем министра внутренних дел в 1913 году и с ходу занявшегося санацией Корпуса жандармов и ДП; и тот же Владимир Фёдорович Джунковский, либерал и любимец публики, любимец мемуаристов, человек чести и «исключительных нравственных правил», человек, который произвёл столь глубокое впечатление на Льва Разгона, повстречавшего его, уже старика, в советской тюремной камере, проболтался об этом, под честное слово, председателю Думы Родзянке – и давший слово молчать Родзянка через два года проболтался Бурцеву – и Бурцев молчал, но недолго – и после революции это стоило Малиновскому жизни, которую, возможно, и не жаль.
(А партийное следствие РСДРП в 1914-м, в последние перед войной месяцы, закончилось ничем: и меньшевики в Думе, и большевики за границей так и не выяснили истинной причины ухода Малиновского из Думы. Белецкий тогда же был отправлен в отставку.)
После революции. Полковник Мартынов, последний начальник Московского охранного отделения, злейший недоброжелатель генерала Джунковского, в феврале 17-го жёг, рискуя жизнью, служебные архивы, агентурные списки – возможно, опять-таки, что и эти жизни не жаль, но раз уж заговорили о чести… (Генерал Джунковский. «Показной либерал», «падкий на лесть», «абсолютно бездарный», «чванливый дурень со связями», «царедворец, который не понимает самой сути политического розыска и брезгует им». Генерал Джунковский и та ненависть, которую люди инструкций возбуждают в людях дела, вплоть до того, что Мартынов, не довольствуясь «дурнем» и «царедворцем», обвиняет генерала во «вполне известных сексуальных уклонах».) Генерал Джунковский остался в России, помогал советской власти реанимировать Московский уголовный сыск и впоследствии был репрессирован. Полковник Мартынов бежал, налаживал контрразведку у Врангеля, а впоследствии – службу безопасности американских частных кампаний. Оба оставили мемуары. Малиновского расстреляли в 1918-м по приговору Верховного трибунала при ВЦИК. Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства (и Александр Блок, икона стиля, не усомнился в ней заседать), под видом расследования злоупотреблений царского режима, повела себя жестоко, несправедливо и безответственно. (Из анекдотов: когда генерала Герасимова арестовали в марте 17-го, Бурцев взял его на поруки.)
