Нил Гейман - Сыновья Ананси
Он подошел вплотную к надгробной плите и пригляделся. Он не знал наверняка, чего ждет – может, руки, которая появится из-под земли и схватит его за лодыжку, – но ничего подобного не происходило.
А он был так уверен.
Толстяк Чарли пошел к выходу из сада упокоения, чувствуя себя дураком, – как игрок в телешоу, только что рискнувший миллионом долларов, утверждая, что Миссисипи длиннее Амазонки. Надо было знать. Отец мертвее сбитого кролика, а Толстяк Чарли лишь растратил деньги Паука в погоне за ветром в поле. У мельниц Бэбиленда он сел и зарыдал; гниющие игрушки показались ему еще более печальными и одинокими, чем в прошлый раз.
Она ждала его на парковке, прислонившись к своей машине с сигаретой в руке. Кажется, она была смущена.
– Здрасте, миссис Бустамонте, – сказал Толстяк Чарли.
Она в последний раз затянулась, бросила сигарету на асфальт и растоптала окурок плоской подошвой. Одета она была в черное и выглядела усталой.
– Привет, Чарльз.
– Я думал, если кто меня и встретит, так это будет миссис Хигглер или миссис Данвидди.
– Келлиэнн уехала. Миссис Данвидди послала меня. Она хочет тебя видеть.
Они как мафия, подумал Толстяк Чарли, постменопаузная мафия.
– Она собирается сделать мне предложение, от которого я не смогу отказаться?
– Сомневаюсь. Она не очень хорошо себя чувствует.
– Ох.
Он забрался во взятый в аренду автомобиль и поехал по флоридским улицам за «камри» миссис Бустамонте. Он был так уверен в отношении отца. Так уверен, что отец жив и поможет…
Они припарковались у дома миссис Данвидди. Толстяк Чарли окинул взглядом лужайку, выцветших пластиковых фламинго, садовых гномов и красный зеркальный шар на маленьком бетонном постаменте, похожий на громадную елочную игрушку. Он подошел к шару – примерно такой он разбил, когда был маленьким – и встретился взглядом со своим искаженным отражением.
– Какой от него прок? – спросил он.
– Никакого. Просто он ей нравился.
В доме стоял плотный и тяжелый запах фиалок. У тетки Толстяка Чарли Аланны в сумочке всегда валялась пачка фиалковых леденцов, но даже пухлый ребенок, обожающий сладкое, покусился бы на них только в случае, если у него не было выбора. Запах в доме стоял такой же, как у тех леденцов. Толстяк Чарли двадцать лет о них не вспоминал. Интересно, выпускают ли еще такие леденцы. Хотя непонятно, зачем их вообще было выпускать…
– Она в конце коридора, – сказала миссис Бустамонте и остановилась, указав ему, куда идти. Толстяк Чарли прошел в спальню миссис Данвидди.
Кровать у нее была небольшая, но даже в ней миссис Данвидди выглядела, как кукла-переросток. Она была в очках, а над ними, как понял вдруг Толстяк Чарли, прежде такого не видевший, красовался ночной чепчик – пожелтевшая круглая шапочка в кружевах. Миссис Данвидди лежала на горе подушек с открытым ртом и коротко всхрапнула, когда он вошел.
Толстяк Чарли кашлянул.
Миссис Данвидди приподняла голову, открыла глаза и уставилась на него. Затем она ткнула пальцем на ночной столик у кровати, и Толстяк Чарли взял с него стакан с водой и передал ей. Стакан она схватила обеими руками, как белка орех, и прежде чем вернуть его Толстяку Чарли, сделала долгий и медленный глоток.
– В горле пересохло, – сказала она. – Знаешь, сколько мне лет?
– М-м-м, – он подумал, что верного ответа на этот вопрос не существует. – Не знаю.
– Што четыре.
– Невероятно. Вы в такой отличной форме. В смысле, это удивительно…
– Заткнись, Толстяк Чарли.
– Извините.
– И не извиняйся передо мной, как пес, которого отчитывают за то, что нагадил на кухне. Голову держи выше. Смотри миру в лицо. Понял?
– Да. Простите. В смысле, да.
– В больницу хотят увезти, – вздохнула она. – А я им, мол, когда тебе што четыре, ты заслужила право умереть в собственной постели. На этой кровати в незапамятные времена я детей делала, и рожала, и будь я проклята, если умру где-нибудь еще. И вот еще что…
Она умолкла, прикрыла глаза и глубоко и медленно вдохнула. Толстяк Чарли было подумал, что она опять уснула, но тут ее глаза открылись, и она произнесла:
– Толстяк Чарли, если кто-нибудь спросит, хочешь ли ты дожить до шта четырех, откажись. Все болит. Все. Даже те органы, которых еще не обнаружили.
– Буду иметь в виду.
– И не перечь тут мне.
Толстяк Чарли посмотрел на маленькую женщину в белой деревянной кровати.
– Мне извиниться? – спросил он.
Миссис Данвидди виновато отвела взгляд.
– Я плохо с тобой обошлась, – сказала она. – Когда-то давно я плохо с тобой обошлась.
– Я знаю, – сказал Толстяк Чарли.
Может, миссис Данвидди и умирала, но она метнула на Толстяка Чарли такой взгляд, что будь на его месте пятилетний ребенок, он бы непременно расплакался и стал звать маму.
– Что значит «я знаю»?
– Я разобрался, – сказал Толстяк Чарли. – Может, не во всем, но разобрался. Я ведь не дурак.
Она хладнокровно изучала его сквозь свои толстые линзы.
– Не дурак, – сказала она. – Это правда. – И протянула шишковатую руку. – Дай мне воды. Уже лучше.
Она пила маленькими глотками, макая в воду багровый язычок.
– Хорошо, что ты сегодня приехал. Завтра весь дом заполнят горюющие внуки и правнуки, будут уговаривать меня умереть в больнице, подлизываться, чтобы я им что-нибудь оставила. Совсем меня не знают. А всех своих детей я пережила. Всех.
– Вы расскажете о том, как плохо со мной поступили? – спросил Толстяк Чарли.
– Не нужно тебе было разбивать мой зеркальный шар в саду.
– Я и сам это понял.
Он вспомнил. Так вспоминаются вещи из детства: частью воспоминание, частью – воспоминание о воспоминании. Он побежал за теннисным мячом во двор к миссис Данвидди, а оказавшись там, схватил из любопытства зеркальный шар, чтобы увидеть в нем свое лицо, огромное и искаженное, и, не удержав, уронил на каменную дорожку, и тот разлетелся на его глазах на тысячу мелких осколков. Он вспомнил сильные старческие пальцы, схватившие его за ухо и затащившие в дом…
– Вы прогнали Паука, – сказал он. – Так ведь?
Челюсть у нее отвисла, как у механического бульдога.
– Я совершила изгнание, – кивнула она. – Не думала, что все так сложится. В те времена все понемножку владели магией. У нас не было всех этих DVD, мобильников и микроволновок, но мы все же много в чем понимали. Я просто хотела тебя проучить.
Ты так о себе воображал, такой был озорник, так огрызался и грубил. Так что я вытянула из тебя Паука, чтобы преподать тебе урок.
Толстяк Чарли расслышал каждое слово, но не мог понять смысл.
– Вы вытянули Паука?
– Я вырвала его из тебя. Всю эту хитрость. Всю эту безнравственность. Всю эту порочность. Все! – вздохнула она. – Моя ошибка. Никто не предупредил меня, что колдовать против таких, как, э-э-э, твой папаша, чревато. Все срабатывает намного сильнее. – Еще глоток. – Твоя мать так в это и не поверила по-настоящему. Но этот Паук, он хуже тебя. Твой отец никогда не говорил об этом, пока я не прогнала Паука. И даже тогда все, что он сказал, было: если ты не сможешь это исправить, ты – не его сын.
