Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий
– Недалеко. Совсем недалеко. Туда, где Сальватор держит свои самые… трогательные создания, – ответил Лазарь.
Они вышли на небольшую круглую площадку, и перед ними открылся пруд. Не очень большой, искусственный, с правильными берегами. В России у помещиков средней руки в таких прудах водились лещи, жирные судаки, а пуще всего – караси, глупая и плодовитая рыба. Захочет барин ухи, пошлёт пару мужичков с бреднем – и готово! Но здесь вода была не мутной и тёплой, а чёрной, маслянистой и неподвижной, как расплавленный обсидиан. На её поверхности не было ни кувшинок, ни ряски. Ничего живого. Только отражение луны – холодный, слепой глаз.
– Мы пришли! – негромко, но очень чётко сказал Лазарь, и в его голосе прозвучала та же торжественность, с которой фокусник представляет самый диковинный трюк.
И тогда на поверхности пруда что‑то произошло. Лунная дорожка задрожала, распалась на кривые. И одна за другой, медленно, без единого всплеска, показались три головы. Небольшие. Гладкие. С мокрыми, тёмными прядями волос, прилипшими ко лбу и щекам. Похоже, детские.
– Знакомьтесь, Арехин, – почти шёпотом произнёс Лазарь, и его губы растянулись в улыбке, лишённой всякой теплоты. – Это ихтиандры. Люди‑рыбы. Живое, дышащее творение доктора Сальватора. Его гордость и его проклятие, я думаю.
Головы, не мигая, смотрели на них огромными, тёмными глазами, в которых лунный свет отражался пустыми бликами. Потом, словно по команде, они стали быстро приближаться к берегу. Движения были плавными, неестественно скользящими. Минута – и существа вышли на мелководье, а затем и на берег, усыпанный галькой.
Дети. Лет пяти, шести. Худенькие, бледные, с кожей странного фарфорово‑голубоватого оттенка. Мальчик и две девочки. Они стояли, слегка пошатываясь, капая чёрной водой, и молча смотрели. И тогда Арехин увидел жабры. Или то, что должно было быть жабрами. На шее у каждого, чуть ниже линии челюсти, зияли три аккуратные щели, прикрытые полупрозрачными, розоватыми перепонками. При дыхании они слабо пульсировали, и звук, который они издавали, был тихим, влажным присвистом – не человеческим, не рыбьим, а каким‑то совершенно иным, глубоко чужим.
– Держите! – весело сказал Лазарь, словно угощая щенков. Он достал из кармана пиджака три леденца, завёрнутых в яркую бумажку. Поштучно протянул каждому ребёнку. Мальчик и девочки взяли конфеты молча, их тонкие, холодные пальцы на мгновение коснулись ладони Лазаря. Они не улыбнулись. Они даже не развернули сладости. Просто взяли и, не поворачиваясь спиной, так же молча и медленно, пятясь, отступили обратно в чёрную воду. Через мгновение на поверхности остались лишь медленно расходящиеся круги, да три ярких пятнышка обёрток, плавающих у берега, как неестественные, ядовитые цветы.
Арехин ощутил во рту вкус меди. Это был вкус непринятия, не того, что кричит, а того, что молча оседает на дно души тяжёлым, холодным слитком.
– Вы интересовались пропавшими детьми в Буэнос‑Айресе, – небрежно бросил Лазарь, отряхивая мнимую пыль с рук. – Они перед вами. Вернее, те немногие, кто… выжил. Или кого можно считать выжившим.
Значит, Зурита тоже с Коминтерном? Или просто куплен? Почему бы и нет. В этом мире все ниточки рано или поздно сходятся в один тугой кровавый узел.
– Пропадали десятки, – хрипло сказал Арехин. – Сотни, если верить газетам.
Лазарь пожал плечами.
– На один удачный эксперимент приходится десять неудачных. Или двадцать. Или тридцать. Я не знаю. Не считал. Доктор Сальватор, наверное, ведёт учёт. Для науки. Всё для науки, Арехин. Ради будущего, где человек будет властвовать над природой, – голос его звучал как хорошо заученный пропагандистский лозунг, за которым скрывается ад. – И потом, ихтиандры – лишь одно из направлений исследований доктора Сальватора.
– Но откуда вы знаете об этих? О конкретно этих? – спросил Арехин.
Лазарь повернулся к нему. Его лицо в лунном свете было торжествующим.
– Мне их показал сам Сальватор. Сегодня днём. Пока вы играли в шахматы. Он водил меня по своей… ну, как бы это назвать… лаборатории чудес. Я ведь здесь не просто так, я представляю великую страну, большие возможности. У Сальватора есть товар, уникальный, не имеющий аналогов. Он его и предъявил потенциальному… покупателю. Или покровителю.
В голове у Арехина всё встало на свои места. Чудовищные, кривые, но свои.
– То есть у вас всё уже обговорено? Как говорили в Одессе до революции, дело на мази? Контракт подписан?
– В целом – да, – кивнул Лазарь. – Остались детали. Условия безопасности, масштабы института, объём финансирования. Мелочи.
Арехин шагнул к Лазарю, и тот невольно отпрянул.
– Тогда зачем вам я? – сказал Арехин. – Если всё решено, если он уже ваш, зачем вся эта ночная комедия с угрозами, с шантажом? Чтобы я любовался на этих… этих ихтиандров?
Лазарь не смутился. Он снова обрёл уверенность, холодную и осторожную, как лезвие бритвы.
– Вы же в шахматы играете. Разве вы полагаетесь на одну‑единственную фигуру? Даже ферзю нужна подмога – ладьи, слоны, кони, даже пешки. Вдруг что‑то пойдёт не так? Вдруг он передумает? Вдруг вмешается кто‑то другой с более щедрым предложением? Вот тогда на сцену вы и выйдете. Объявите шах и мат. Безжалостно. Я надеюсь, до этого не дойдёт. Искренне надеюсь. Но если придётся действовать… у вас не должно оставаться ни малейших сомнений или глупой жалости. Сальватор – не невинный ягнёнок, отнюдь нет. Он – монстр. А монстров либо приручают, либо уничтожают. Мы выбираем приручение. Вы… будете нашим кнутом и ножом на случай, если приручение не удастся.
Арехин отвернулся. Он смотрел на чёрную воду пруда, где уже не было ни голов, ни кругов, только неподвижная, зеркальная гладь, скрывающая в своих глубинах невиданных существ. Он больше не хотел здесь находиться. Не хотел слышать этот голос, дышать этим воздухом.
– Теперь, думаю, мне нужно вернуться к себе, – сказал он глухо, оборвав разговор. – Я увидел всё, что вы хотели. Урок усвоен.
– Что может быть проще? – почти запел Лазарь, явно довольный эффектом. – Сальватор поразительно беспечен. Самоуверенность гения. Он думает, что контролирует всё. Это может его погубить. Ничего, в Советском Союзе мы обеспечим ему настоящую, железную охрану, не чета этим пьяным сторожам. Там за ним будет присматривать… – он прервался на полуслове. Из темноты аллеи, ведущей от главного дома, донёсся звук. Не лай. Не рык. Сначала это был низкий, грудной, урчащий гул, словно где‑то завели мотор. Потом – быстрое, тяжёлое шуршание.
К пруду выбежали собаки.
Но какие собаки!
Их было три. Каждая – размером с доброго телёнка, но у телят нет таких чудовищных челюстей, таких грудных клеток, дышащих мощью, таких перехваченных жилами шей. И клыков. Длинных, желтоватых, выступающих из‑под оттянутых в оскале брылей. Это были не собаки, а ожившие кошмары средневековья, существа, сошедшие с гравюр, изображающих адские псарни. Они бежали не спеша, рысью, но каждая их мышца играла под короткой, глянцевито‑чёрной шерстью. И глаза. Глаза у них были не добрые. Они были пустыми, как чёрный мрамор, и при лунном свете в них горели крошечные, бездушные красные огоньки – отсветы ночного светила или чего‑то, что пряталось внутри.
Они выстроились в линию, преградив путь назад, к двери в стене, и уставились на Лазаря.
И Арехин увидел то, что, возможно, было самым человеческим и самым жалким за весь этот вечер. Пятно. Тёмное, быстро растущее пятно в паху светлого костюма Лазаря. Оно расползалось беззвучно и неумолимо. При лунном свете это было видно совершенно отчётливо.
Лазарь стоял, вжав голову в плечи, его тело тряслось мелкой, неконтролируемой дрожью. Рот был открыт, но слышно было лишь шумное дыхание. В его глазах был животный, первобытный ужас, перед которым меркли все идеологии и все приказы сверху. Вот тебе и белые штаны, Лазарь… Вот тебе и стальной чекист.
Впрочем, каждый бы обмочился. Это были не просто псы. Это были псы‑людоеды, выведенные когда‑то, должно быть, для охоты на беглых рабов с плантаций или для травли на аренах. Гибриды мастиффа, бульдога и чего‑то ещё, самого страшного. Никто не убежит, зная, что по следу пустят таких тварей. Их не надо было натравливать. Они рождались с ненавистью ко всему двуногому, что не было их хозяином. Не так уж доктор беспечен.
