Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

– Ничего, Лазарь, ничего, – тихо сказал Арехин, и его голос прозвучал странно спокойно на фоне этого немого ужаса. – Эта беда – не беда, а пустяк. Сейчас всё уладится.

И он, к изумлению Лазаря, сделал шаг навстречу собакам. Не в сторону, не назад, а прямо на них.

Три огромные головы повернулись к нему синхронно. Глухое рычание стало громче, переходя в предупреждающий рёв. Но Арехин не остановился. Он шёл медленно, не суетясь, его руки были опущены вдоль тела. Он смотрел не в глаза собак, а куда‑то в пространство между ними, будто видел что‑то позади них.

И произошло нечто необъяснимое.

Собаки, все три, вдруг присели на задние лапы. Это не была поза для прыжка. Это была поза неуверенности, подчинения. Рычание стихло, сменившись настороженным, хриплым поскуливанием.

Арехин остановился в двух шагах от них. Он не поднял руку. Он просто заговорил. Голос его был негромким, строгим, почти отцовским, но в нём вибрировала какая‑то стальная, не допускающая возражений нота.

– Вам здесь не место, – сказал он чётко, разделяя слова. – Бегите к себе. Назад. В конуры. И до рассвета не смейте показываться! Слышите? До рассвета.

Он не кричал. Он приказывал.

И псы повиновались.

Они вскочили, развернулись с удивительной для своих размеров ловкостью и помчались прочь, назад, в аллею. Их массивные тела, казалось, не бежали, а скользили над землёй, такие огромные собаки, а неслись быстрее борзых! Через несколько секунд от них остался лишь стук когтей по камню, затихавший вдали, да запах – тёплый, звериный, смешанный со сладковатым запахом страха, исходящим от Лазаря.

Наступила тишина. Только цикады заливаются где‑то рядом.

Арехин медленно повернулся к Лазарю. Тот всё ещё стоял, не двигаясь, с остекленевшим взглядом, смотрящим в никуда. Мокрое пятно на брюках было теперь огромным и тёмным.

И это высохнет.

– Ну, Лазарь, успокоились? – спросил Арехин без тени насмешки.

Лазарь сглотнул. Его челюсть поработала, прежде чем он смог выговорить слово.

– Что… Как ты… – он даже перешёл на «ты», настолько был потрясён. Чувствовалось, что он напуган всерьёз, до самых глубоких, тёмных уголков души, где прячется самый древний страх. Есть такие люди – панически, до истерики боятся собак. Может, в детстве искусали, может, другая причина, засевшая в сознании.

– Меня собаки слушаются, – пожал плечами Арехин. – И даже боятся. Видят во мне повелителя. Не знаю уж, почему…

Но Арехин, конечно, знал. Знал цену этому дарy. Он был его проклятием. Меткой. Тем, что отделяло его от нормальных людей, от Лазарей с их бумажными угрозами и мокрыми штанами. Это была тень того, чем он был. Или тем, во что его превратили.

– А теперь, – сказал он резко, возвращая Лазаря к реальности, – проводите меня до двери в стене. И закройте её за мной на ваш волшебный замок. Думаю, не стоит доктору Сальватору знать о наших прогулках, не так ли? Давайте двигаться. Я хочу спать. У меня впереди доигрывание партии с Капой.

Глава 10

Но спал Арехин хорошо. Замечательно спал. Как в лучшие времена. Ведь были же они когда‑то, лучшие времена? Он не вспоминал их посекундно, да и вряд ли смог бы, лучшие времена редко приходят с бирками и ярлыками. Они просто случаются, тихие и незаметные, как глубокий вдох в предрассветной прохладе, и понимаешь ты это лишь потом, задним числом, когда они уже безнадежно утекли сквозь пальцы, как морская вода. Сон был плотный, без сновидений, или, может быть, сновидения были, но растворились мгновенно, едва коснувшись порога сознания, оставив после себя лишь легкий осадок – не то грусти, не то странного умиротворения. Он проснулся оттого, что луч солнца, пробившись сквозь шторы, упал прямо на лицо. Луч был теплый, живой, почти осязаемый, и Арехин несколько секунд лежал неподвижно, слушая далекий крик чаек и мерный, убаюкивающий плеск воды о причал. Где‑то вдалеке хлопнула дверь. Мир существовал, и он, Алехин, существовал в нем. Пока – вполне достаточно.

Не углубляясь в раздумья, он позавтракал вместе с радушным хозяином. Не мог не позавтракать, его пригласили к столу, и отказаться было бы неучтиво. Он и не отказался. Запах свежего кофе и теплого хлеба витал в прохладной утренней столовой, смешиваясь с запахом растений из сада, и йода с солью, принесенной с моря. Доктор Сальватор выглядел и утомленным, и возбужденным одновременно. Его глаза, обычно спокойные и слегка ироничные, сейчас горели внутренним огнем, а пальцы нервно перебирали краешек крахмальной салфетки. Он был похож на человека, который только что вернулся из чудесного приключения, и никак не может прийти в себя от увиденного.

– Ночь на воде – это замечательно, – сказал он, и его голос звучал немного приглушенно, будто доносился из той же далекой реальности. – Вам, дорогой гроссмейстер, нужно будет непременно выйти со мной. Можно даже в океан, «Олимпия», знаете ли, океанская яхта. Вы бы оценили. Ночью, когда небо становится черным‑черным, а звезды висят так низко, что, кажется, можно сбить их топом мачты… Это совсем другие шахматы, те, что играются там, наверху. Бесконечные и безмолвные.

Арехин внимательно посмотрел на сияющее лицо доктора. В его словах была та самая одержимость, которую он часто замечал у увлеченных людей – одержимость возможностями, широтой горизонта, властью над стихией. Властью, которую дают положение, паруса и деньги.

– Во время матча от многого приходится отказываться, – с сожалением, но и с едва уловимой твердостью ответил Арехин. – Ни капли алкоголя, никаких развлечений, даже желудок обременять нельзя. – И доказал это делом, аккуратно разрезая яйцо пашот, из которого вытек густой, как солнечный свет, желток. Он ограничился этим яйцом и крохотным, размером с пол‑ладони, кусочком хлеба, смазанным тонким слоем темного, почти чёрного меда. Хотя на столе было много чего, очень много: салями, нарезанная прозрачными ломтиками, сыр, масло в хрустальной розетке, спелые груши. Изобилие, от которого веяло спокойной, сытой жизнью, никак не связанной с напряженной тишиной турнирного зала, с часами, безжалостно отсчитывающими секунды. Эта жизнь была рядом, ее можно было потрогать, но она была не для него. Не сейчас.

– А вот синьор Капабланка, везде пишут и говорят, себя не ограничивает, – сказал доктор Сальватор, отламывая кусок булки. В его тоне было что‑то от ребенка, который хочет спровоцировать взрослого на интересный рассказ.

Арехин отпил глоток воды. Она была холодной и безвкусной.

– Синьор Капабланка – гений, и я нисколько не преувеличиваю, и буду повторять это снова и снова. Но он еще и человек, а человеку свойственно ошибаться. Даже гению.

– Вы имеете в виду ошибки шахматные?

– Ошибки за доской – следствие ошибок в жизни, – медленно проговорил Арехин, глядя в окно, где на ярко‑синем небе застыло, будто нарисованное, облако причудливой формы. – Я полагаю, что синьор Капабланка посчитал, что он легко победит меня. Это не высокомерие. Это… оптика. Его мир устроен иначе. В нем сопротивления либо нет, либо оно легко преодолимо. Как легкий бриз.

– И в этом он ошибся? – доктор наклонился вперед.

– Нет. Ошибка в том, что он ведет себя так, словно уже легко победил меня. А сражение едва‑едва началось, Пересвет и Челубей горячат коней, а вороны только слетаются к пиршеству. – Он произнес это сравнение совершенно естественно, как будто говорил о погоде.

Сальватор только покачал головой, и в его глазах мелькнуло непонимание, смешанное с уважением. Он выпил кофе и посмотрел на пустую чашку, будто надеясь найти на дне ответ.

По пути в город (Пабло, сидевший за рулем, тоже выглядел утомленным, хотя в море и не выходил – его усталость была иного рода, городской, копившейся в шумных кафе и душных конторах) Арехин попросил остановиться у газетного киоска. Киоск был ярким пятном на фоне выцветших от солнца стен, разрисованным кричащими заголовками. Он взял утренний выпуск «La Prensa», толстый, пахнущий свежей типографской краской. Ему нужно было посмотреть, что пишут о первой игре, но сначала он, как всегда, пробежал глазами первую полосу. И мир, только что такой спокойный и сонный, вдруг резко качнулся, приобрел тревожный, болезненный наклон.