Господин следователь - Шалашов Евгений Васильевич

На всякий случай господин пристав взял с собой еще пару человек. Мужик-то здоровый, но если навалимся всем миром – как-нибудь да справимся.

Но на заводе Шадрунова не оказалось. Мастер, что начальствовал над кузнецами, сказал:

– С утра на работу не вышел. Жена прибежала, сказала, мол, заболел. Знаю, как он болеет. Нажрется, а потом два дня в себя приходит. Если бы не был лучшим кузнецом, давно бы его уволили.

Что ж, может, оно и к лучшему. Если кузнец сейчас лежит, то возьмем его без проблем.

– Давай, Епифанов, первым зайдешь, а мы следом.

Городовой Епифанов мелко перекрестился, вздохнул и, открыв дверь в дом, отважно шагнул вперед.

Но только полицейский вошел, как изнутри раздался протяжный рев, и Епифанов, словно пробка из бутылки, вылетел наружу. А следом за ним выскочил здоровенный мужик, показавшийся мне настоящим чудовищем – на полголовы выше меня, а кулаки размером с мою голову. И мало того – Шадрунов держал в руках сучковатое полено.

Похоже, подозреваемый был не в самом доме, а в сенях, и ждал появления непрошеных гостей. А еще – он был пьян. Не настолько, чтобы упасть и заснуть, а настолько, чтобы уже ни хрена не соображать и оказывать сопротивление полиции. При толковом адвокате у Шадрунова был шанс свести убийство любовника мужа к каторжным работам лет на восемь, а вот за убийство полицейского чина он рисковал головой.

Кузнец с завода братьев Милютиных выскочил во двор и махнул поленом, описав круг, а все мы – и городовые, и я – шарахнулись от него, едва успев ускользнуть от удара. А если бы попало – пиши пропало. Да еще занозы бы пришлось выковыривать.

– Шадрунов, не дури! – строго сказал пристав, хлопая себя по кобуре. – Станешь дурить, я в тебя пулю засажу, понял?

Но господин пристав не спешил вытаскивать свой табельный револьвер. Интересно, с чего это вдруг? Кобура не пустая – вон рукоятка револьвера торчит и шнур болтается. Тут до меня дошло, что пристав попросту не зарядил свое оружие. Может, забыл, а может, решил, что ходить со снаряженным револьвером чревато.

У полиции, что пришла за арестантом, вообще никакого оружия не было. Вот, разве что, форменные палаши, которые обзывают «селедками», но что может палаш против полена в руках трудящегося человека?

– Твою мать, – вырвалось у меня, когда я увидел, что Егорушкин отважно, словно в бою, кинулся на пьяного кузнеца.

Я едва успел ухватить ретивого городового за шиворот и отшвырнуть его в сторону. Вовремя! В том месте, где только что была голова в фуражке, просвистело полено.

Невольно я заозирался по сторонам. Так, поленница… Полено, это хорошо, но неудобно. А вот тут очень удачно отыскалась чурка – круглая, удобная.

Я сделал шаг в сторону разъяренного кузнеца.

– Эй ты, хрюн моржовый! – выругал я Шадрунова, привлекая к себе его внимание.

– Ах ты про… и х… – отозвался кузнец, переводя дух и опять готовясь взмахнуть поленом. Дальше из него полилось столько нехороших слов, что я бы их лучше не слушал.

Вот ведь как в жизни бывает несправедливо. Я-то его выругал почти ласково. Ну, если и не совсем, так хоть подцензурно.

– Шадрунов, ты слышал, что тебе дяденька полицейский сказал? – поинтересовался я. – А сказал он тебе, дураку: бросай полено, а иначе тебе его в зад засунут. И еще провернут.

Похоже, мои коллеги из полицейского ведомства обалдели от моих слов. А вот взбесившийся кузнец не оценил, снова взревел и ринулся на меня, замахнувшись поленом.

Эх, ну где мои двадцать два года и срочная служба!

Раз!

Шадрунов, получив удар по пальцам, что держали оружие, завыл от боли и уронил полено.

Два!

И моя чурка врезалась в лоб кузнеца, словно бильярдный кий, ударивший по шару. Я даже сам удивился, что получилось так четко и точно. А ведь мог бы и в глаз попасть.

Три. Нет, три – отставить.

Вон городовые уже навалились на лежавшего без чувств кузнеца, переворачивают его и вяжут. А один, фамилия которого мне неизвестна, еще и ударил Шадрунова в лицо. Я сделал шаг вперед, чтобы пресечь это безобразие, но пристав оказался раньше меня. Перехватив кулак подчиненного, оттолкнул его с такой силой, что городовой полетел.

– Я тебя, сукин сын, сейчас так отделаю, что тебя родимая мать не узнает, – пообещал пристав.

– Вот-вот, а я ему тоже добавлю, – вставил и я свои шесть копеек. – Ноги вытащу, спички вставлю.

Полицейские смотрели на меня с непонятным чувством. Не то со страхом, не то с уважением. Нет, скорее всего, с уважением, смешанным со страхом.

Когда связанного кузнеца укладывали в полицейскую телегу, ко мне подошел Егорушкин.

– Ваше благородие, спасибо вам, – пробормотал мужчина. Помявшись, спросил: – Ваше благородие, а ведь вы не в студентах были, а в пехоте служили?

– А с чего ты взял? – деланно удивился я. – Не служил я в пехоте, не было такого.

Вот здесь я почти не врал. В этой жизни я ни в какой пехоте не служил, а в той, когда проходил срочную службу, наш род войск именовался «мотострелковым», а уж никак не пехотой. За один год многому не научишься, но кое-какие навыки я приобрел. Вот уж никак не думал, что они могут пригодиться.

– Я ж видел, ваше благородие, что вы с этой чуркой делали, – улыбнулся Егорушкин. – Самого учили приемам штыкового боя: делай раз, потом – делай два. А вот на счет три, на добивание, вы не пошли.

Тема была скользкая, и я решил от нее уйти. Потом придумаю, откуда я знаю приемы штыкового боя.

– Шипка или Баязет? – поинтересовался я, кивая на его медаль.

Серебряными медалями в память о войне 1877–1878 годов награждали именно тех, кто оборонял эти крепости.

– Шипка, – отозвался городовой, а потом вздохнул: – У меня ведь еще и другая медаль была.

Я кивнул. То, что у городового имелась еще и «аннинская» медаль, я знал и так. Если бы ее не было, то в полицию бы не взяли.

– Ты как-нибудь соберись, да копию закажи, – посоветовал я. – В формуляре у тебя медаль указана, так что – можешь. Наверняка у товарищей такие медали есть, сделают тебе.

– Точно, – хлопнул себя по лбу Егорушкин. – Просто народ свои медали только по праздникам носит. Да и я сегодня нацепил…

Мужчина смешался, а я понял, что наверняка бравый унтер-офицер – две лычки на погонах опять собрался на свидание с дамой своего сердца.

Но мы не успели довести разговор до конца. К нам подошел сам господин пристав.

– Егорушкин, чем языком болтать, лучше в церковь сходи и поставь две свечи. Одну за себя, за дурака, что жив остался, а вторую за здравие господина Чернавского, который твою башку уберег. – Егорушкин порывался что-то сказать, но пристав его оборвал. – Езжай в участок, арестанта в камеру сопроводи. Дежурному скажешь, что господин следователь завтра все бумаги на арест выпишет.

– Может, Шадрунова доктору нужно показать? – предложил я. У меня отчего-то начались угрызения совести. А как им не быть? Первый раз в жизни взял да и заехал чурбаком по голове человеку.

– Ничего, он уже в себя приходит, – отмахнулся пристав. – А фельдшер или доктор, что они скажут? Скажут, что сотрясение мозга, что надобно лежать. Лекарства-то все равно никакого не дадут. Так я это и без них знаю. Вот пусть пока Шадрунов в камере полежит. Водички попьет, очухается денька через два. А как оклемается, вот тогда вы его и допрашивать станете.

Видя, что Егорушкин топчется, пристав повысил голос:

– Ты еще здесь? Езжай давай. А мы с господином следователем пешком пройдемся. Не возражаете?

Идти пешком не хотелось, а хотелось побыстрее доехать до дома, потому что хотелось есть. Но пристав явно хотел со мной о чем-то поговорить. Да и идти мне тут всего ничего – минут десять.

И мы пошли рядком – немолодой уже пристав и молодой следователь.

– Егорушкин вам своими медальками хвастался, но у нас и такие есть, у кого их побольше.

Я искоса посмотрел на пристава. Вот уж не удивился бы, если бы оказалось, что он говорит о себе. А что, возраст у него вполне позволяет – лет сорок пять. Может, он в Хивинский или Кокандский походы ходил?