Ариадна Борисова - Люди с солнечными поводьями
– Добро, – похвалил, неприметно войдя, Тимир. С удовольствием вдохнул аромат сосново-кожистого дыма. – Шить из этого что будешь?
– Наверное, платье себе, – ответила Урана, зардевшись.
Две весны сплошного вранья и тайн! Негибкий нрав ее гнулся, треща, как ствол заломленной книзу березы… Отвернулась к собаке, чтобы муж не заметил предательски брызнувших слез, сделала вид, будто занята переливанием молока из горшка в берестяной рожок.
На плечо легла широкая длань мужа. Шее стало тепло от прикосновения шершавых пальцев… Прижаться б щекой! Не посмела. Ладонь оббита мозолями, как заскорузлой рукавицей, пахнет окалиной и можжевельником. Видно, проводил обряд очищения, молясь у горна. О чем просил хозяина священного огня, с чего убирал заклинанием возможный промысел бесов?
– Подарок тебе.
Тимир подтолкнул к краю стола, ближе к Уране, что-то яркое, блеснувшее голубым и белым. Она поворотилась… Ах! Новые серебряные серьги с бусинами невиданной красоты!
Муж кашлянул в кулак, скрывая неловкость. Поднялся и вышел, чтобы не смущать непривычную к подаркам жену и самому не смущаться. Урана покачала в ладони витые кольца сережек с продетыми в них бусинами-каплями. Звезды горели в сердцевинках белым небесным огнем.
Кольнуло жалостью к Тимиру. Бедный! Не умеющий из души ласковых слов извлечь! Да она и сама такая. Искренние, душевные слова, будто утренняя роса на цветах, испаряются быстро. Не успеешь молвить – они уже высохли на неповоротливом языке. Урана догадывалась: в конфузливо сказанное «Подарок тебе» было втиснуто много, о чем Тимир думал и мечтал. Отчаяние и надежда, первый год сына, вся долгая жизнь вдвоем и в то же время поодиночке…
Примерила серьги, хотела достать отражатель и вспомнила, что отдала его Лахсе. Пока, прилаживаясь так и сяк, гляделась в оконный кусок, снова раскрутился в уме сегодняшний разговор с нянькой. Всплыл ее стрекочущий голос: «…отшельник, Сордонг? …будто еще с незнакомцем…»
Впрямь интересно, что это был за незнакомец, о котором упомянул жрец? Кого Олджуна встретила со стариком? Верно, какой-то опасный чужак, раз после того беда разразилась в аймаке… Вдруг в мысли проникло: а не умер ли Сордонг вместе со своими родичами? Ох если бы, если… Вот была бы тогда свобода…
Урана только подумала… и жгучей кровью облилась внутри от отвращения к себе. Отшатнулась от окна. Вместо отражения померещилась глумливая бесовская рожа. И словно чужой ехидный голос прошипел в потрясенном мозгу: «Ещ-ще и этим грехом исполняеш-шьс-ся! Облегчить мечтаеш-шь с-собс-ственную вину чуж-жой приневоленной с-смертью? Каким бы дурным ни мнился С-сордонг, разве мож-жно ж-желать ему подобной учас-сти? З-знаеш-шь ведь, что он помог тебе с-сына з-зачать. Не С-сандал, не боги и духи, а именно он, отринутый вс-семи ш-шаман! Так вот она – твоя благодарнос-сть!»
Колени Ураны подломились. Со стоном упала перед собачьей люлькой, обняла упитанное туловище Радость-Мичила.
– О-о, как я виновата! – зарыдала глухо, уткнув голову в старое песье одеяльце. – Искорка моя, кровинка родная, сыночек!.. Как мне выдержать десять весен?!
Осень пришла надолго
Сказание второе
Домм первого вечера
Свое горе глухо и слепо
Ночь после бури выдалась морозной, исполненной древесных стонов и хруста. Земля, покрытая снежным панцирем, закоченела. Под утро заморозки ударили сильнее, забрали озера льдом, по первости лощеным и тонким. Только в середках плескалась, тщась вырваться, темная злая вода. Но вот занялось солнце, взорвало вороха облаков, разметало их по небу оческами оленьего подшерстка. А вскоре от хрупких ледовых пластов на озерах остались лишь талые кромки.
Пособник светила, восточный ветер, с торжествующим свистом носился по-над тайгой, дразнил угрюмый ельник, подергивая остроконечные верхушки старых деревьев. Лужайки и поляны с березовой порослью по краям встряхнулись, не веря, – солнце! – и возликовали, потянулись к небу сухими былинками, голыми веточками, засверкали каплями и лужицами. И каждая капля отчаянно мечтала стать озерцом, а каждая лужа грезила разлиться морем… Так и человек мечтает. Но не всякому умельцу дано за отмеренный срок взрасти до великого мастера, не любому воину – до отрядника, тем паче – до багалыка.
Пройдут дни, и лед возьмет свое – растолстеет, распухнет, устремит жадные пальцы глубже, к сердцам водяных духов. И выстынут озерные чаши до дремотного шевеления вялой придонной жизни. Нагонит Бык Мороза[66] мутные туманы своим мертвящим дыханием, каленым яростной стужей в глыбях Мерзлого моря. И возрастет, взбухнет на полгода зима, белая и блескучая понизу, мерклая и беззвездная сверху…
Все это будет после, когда наступит Месяц мунгхи[67]. Придет время зимней рыбалки и охоты на пушного зверя. А пока гудит и подрагивает земля от топота коней – верховых, несущих дружину со снаряжением, вьючных, груженных звериными тушами. Неприхотливые лошади людей саха идут по болоту и снегу, по крутизне и коварному россыпу, по порожистым горным рекам, лесным чащам и сплошному кочкарнику. Идут, верные и терпеливые, пока их не остановят. Густо движется стройный подлесок завернутых в бересту копий и крутые рога трехслойных луков. Тугие косы, перехваченные сыромятными ремешками, в такт иноходи похлопывают воинов по выпрямленным плечам, у кого длиннее – стучат по крепленным к наспинным обручам донцам котлов. Сдержанные улыбки на лицах, радость предстоящей встречи с заставой, с близкими и родными. Лишь наклоненную голову багалыка в глазастой бобровой шапке занимают сумеречные думы. Хмурятся широкие брови, ярко белеет молния-шрам.
Один за другим предстали и выросли утес Каменный Палец и Скала Удаганки. Заехать за валун, подобрать оберег – пучок белых кобыльих волос? Да ладно, пусть охраняет и дальше… Подстегнул Аргыса – скачи, друг, уже близко! Послушный конь мелко затрусил вниз по скользкой тропе, рискуя сверзить хозяина наземь. «До-мой, до-мой!» – постукивали копыта вместе с сердечной дробью.
В подходе к заставе трепет прошелся по мощной холке коня. Мохнатые уши запрядали, насторожились. Хорсун взволновался: что-то чуял сторожкий Аргыс. И снова стиснуло грудь в тяжком предчувствии. Но вот показались укрытые в елях караульные вежи, а за ними селенье. Все вроде спокойно. Юрты на месте, коновязи во дворе Двенадцатистолбовой дожидаются лошадей, и в воздухе тянет мирным домашним дымком…
Первым делом воины привязали уздечки покороче, чтобы морды распаренных лошадей не доставали земли. Надо дать животным выстояться, не то начнут жадно хватать снег, пытаясь с ходу восполнить испарившуюся с потом влагу. Коварен опой после долгой дороги. Мгновенное облегчение – и тут же полный упадок сил, лихорадная дрожь и судороги. Погодя, когда пот сойдет и под гривами станет сухо, можно будет дать воды на дне берестяного ведра – горло смочить.
Ботуры разгружали вьючных, развешивали на городьбе волглые потники. Отгоняли собак, с радостным лаем крутящихся возле туш. Неплохая охота выдалась в последние дни. Чуть ли не в половину юрты возвышалась знатная добыча, бугор мяса и жира! Но что же никто не выглядывает из дверей и окон, не выходит встречать? Неужто жены не слышали, не видели приезда славной дружины? Поди, еще крепко спят. Что еще делать хозяйкам ранним утром, как не спать, вновь переживая во сне молодую весну!
Багалык старался держаться невозмутимо. Расседлал Аргыса, распорядился отнести туши в ледник. Вспомнив о лошадке, ушибленной павшим деревом, велел всыпать ей в рот лекарство – порошок из сушеного мяса дятла, сдобренный песком солонца… А глаза в неуемном беспокойстве нет-нет да посматривали в пустынное окно родной юрты. И вдруг в сердце когтем впилась тревога: почему над его домом нет очажного дыма?!
На миг Хорсун замер. Затем, отбросив седло на поленницу у Двенадцатистолбовой и больше не медля, в несколько прыжков перемахнул через общий и свой дворы. С силой распахнул дверь…
* * *Дом был выстужен. Глиняная пасть камелька зевала черно и тщетно, скучая без пламенного друга. На загнетке темнел опрокинутый горшок из-под молока. Рысье одеяло и подушки, военное снаряжение, выкинутое из укладки для доспехов, валялись на полу. Глубокой железной чашей покоился перевернутый у столба восьмикрылый шлем. Багалык поднял его, подвесил выше, к гилэтской косе…
Где Нарьяна?!
Выскочив из юрты, услышал крик. Темным ветром пронесся над заставой горестный женский вопль. Сталкиваясь по дороге плечами с другими, Хорсун с помертвевшим сердцем побежал навстречу неизвестной беде.
– Остались мы как опаленный комель! – голосила женщина. – Утерял наш дом верхушку, укоротил свои искры! Погубили родимых негодники порченой крови, презираемые всеми, имеющие землю лицом!
У юрты Кугаса толпились растерянные, молчаливые воины. Расступились перед багалыком. Два больших тела, одно из которых было обгоревшим, лежали на земле. Сидя между ними на коленях, раскачивалась и выла Модун, прижимая к себе испуганного малыша.
