Павел Молитвин - Город Желтой Черепахи
— Как, вы еще не удрали в Лабиринт?
— Нет, мы вернулись с добычей.
— Хорошо, оставьте вещи в зале, я потом посмотрю.
Черноволосый пошире раздвинул портьеры.
— Господин, мы встретили Пришедшего, и он здесь.
— А, это другое дело! Пусть войдет.
Второй сопровождающий кивком указал мне на вход в комнату, а черноволосый, положив меч на каменный пол, сдернул с себя плащ и накинул его мне на плечи.
— Скажи господину, что мы его верные слуги. Пусть не забывает нас, — прошептал он и легонько подтолкнул меня в спину.
Я вошел в большую квадратную комнату с затянутыми темно-бордовой тканью стенами и остановился, осматриваясь.
Высокое узкое окно почти не давало света.
— Скажи, Пришедший, может ли человек жить без веры?
За столом, подперев голову ладонью, сидел крупный мужчина с обрюзгшим, оплывшим лицом. Из-под тяжелых век поблескивали маленькие мутные глазки. Перед ним стоял большой пузатый бокал из цветного стекла и высокий металлический кувшин, украшенный изображениями крылатых драконов.
— Человек может жить без многих вещей. И без веры тоже, — возразил я, не задумываясь над смыслом вопроса: было очевидно, что Чанси хочется спорить. Истина в нашем споре вряд ли родится, но какой-нибудь информацией я разживусь.
— Без веры? — Чанси сокрушенно покачал головой. — Нет, без веры человек жить не может. Или это будет уже не человек. Ты видел, во что превратился Город после того, как ушла вера? Развалины.
— Вера — не хлеб, не вода, веру можно придумать.
— Э, нет. Вера должна родиться в сердце народа, как жемчужина во чреве океана, и долго-долго вызревать. Ее надо досыта напоить потом и кровью, ее надо выстрадать — только тогда она станет настоящей верой. Придумать можно сказку…
— Например, о Желтой Черепахе?
— Нет, Желтая Черепаха — это совсем другое дело. Это символ власти Лабиринта, символ безверия и равнодушия. Спокойная, всеядная, бессмертная тварь. Раньше ее кормили людьми, а теперь кормят отбросами. Впрочем, теперь ее совсем не кормят. Некому стало. — Чанси задумался и смежил веки.
Мне опять не повезло с собеседником — то ли мировая скорбь его мучит, то ли пьян смертельно. Что теперь делать: попытаться вежливо откланяться, сбежать или, набравшись терпения, предоставить событиям развиваться своим чередом?
— Да ты садись. Тебе ведь спешить некуда? — Чанси поднял на меня крохотные глазки, несколько мгновений смотрел невидящим взглядом, потом отвернулся и хлопнул в ладоши.
Я занял стул напротив Чанси, и тут же из-за моей спины вынырнул человек с подносом в руках. На подносе стояла ваза с фруктами, пузатый бокал и несколько серебряных розеток. В одной из них были орехи, в других — какие-то неизвестные мне лакомства. Поставив поднос на стол, человек плеснул в бокал густого темно-коричневого вина, подал мне и скрылся.
— Пей. Раньше это многим заменяло веру. Да не смотри на меня так. Это все же лучше, чем идти в Лабиринт.
— А зачем вам идти в Лабиринт?
— Вам?
— Тебе, — уточнил я.
— Незачем. Я и не пойду. Хотя… Кто знает, что каждый из нас сделает завтра? Многие мои друзья клялись, что не пойдут туда, а через день, два, через месяц… Мне жаль тебя.
— Меня? Почему?
— Он и тебя сожрет. То есть не сожрет, — Чанси усмехнулся, — а сделает самим собой. Ты ведь хочешь быть только самим собой и никем другим, правда? Ты не хочешь играть никаких ролей, не так ли?
— Естественно. Все хотят быть самими собой, — сказал я. Не сказал — подал ожидаемую реплику.
— Вот и попался. Сегодня ты один, вчера был другим, завтра будешь третьим. Где же ты истинный? Это и решит Лабиринт. Он выявит твою настоящую сущность и…
— Так что же тут плохого?
— Ничего. — Чанси сделал еще глоток и закрыл лицо руками, голос его стал глухим и невнятным. — Ничего плохого. Это даже хорошо. Ты станешь самим собой, и чужие заботы перестанут тебя волновать. Печали не будут печалить, горе покажется сладким, а обида испарится, как вода на огне.
Все это не просто хорошо, а прямо-таки замечательно. Ты забудешь о предательстве друзей, о смерти матери. Об идиотке жене, ждущей тебя за морем, о потаскухе дочери. Ты забудешь все, что хочешь забыть. Но что у тебя останется? — Чанси посмотрел на меня сквозь растопыренные пальцы тусклыми глазами. — И что есть сейчас? Почет? Деньги? Слава? Но все это так мелко на фоне Лабиринта.
Впрочем, ты же ничего не знаешь. Мы воевали за этот остров много лет и что получили? О, как смешно, как жестоко распорядилась судьба нашей победой! Как радовались мы, когда они вдруг перестали сопротивляться! Веришь ли? Легендарный остров Благоденствия, неприступный ни для западных, ни для восточных соседей, вдруг открыл свои гавани-крепости.
Мы ринулись сюда, как голодные волки, и… Здесь почти не осталось людей. Только шуаны и шапу. Сначала мы не поняли, что произошло, — мы ничего не знали о Лабиринте. А когда узнали, было уже поздно. Наши армии таяли на глазах. Мы даже не успели как следует подраться между собой за владение островом — люди Запада и люди Востока. Лабиринт победил нас. Естественно. Солдаты быстро о нем пронюхали и проделали то же, что и местные жители. Шапу, шуаны, бифэни, цилини… Мы везли и везли сюда людей — здоровых, сильных мужчин и женщин, мы надеялись возродить этот остров, а Лабиринт, словно гигантская мельница, перемалывал их и перемалывал. Они шли туда сами. Мы замуровывали один вход — люди шли в другой… Эта гора, эта проклятая гора словно смеялась над нами!
Ты понял, о чем я говорю? Прошедшие Лабиринт могут жить по пять-шесть человеческих жизней. Они не умеют плакать, не умеют смеяться. Они ничего не боятся! Они не люди. Их нельзя обложить налогом, заставить работать или воевать. Их можно только убить! Ты понимаешь, только убить! Но кому надо убивать этих бездушных скотов?
Чанси убрал руки от лица и посмотрел на меня неожиданно трезвым и умным взглядом.
— Я спрашиваю тебя, Пришедший, что делать?
— Почему разбился корабль в Западной Гавани? Что за чудовища живут в бухте?
Чанси кивнул.
— И это тоже. Бифэни. С каждым годом их становится все больше. Они закрывают путь на остров. А корабли все идут и идут. И знаешь, кого они теперь сюда везут? Разочарованных. Теперь этот остров называют Островом Успокоения. Лабиринт манит не только нас, живущих рядом. Слава о нем разнеслась далеко, и к нему едут из заокеанских стран. Едут, чтобы перестать быть людьми. Ты можешь это понять? Нет. Не можешь. Ты слишком мало здесь жил, но Лабиринт еще позовет тебя. Люди отдают последние деньги, чтобы попасть сюда и войти в Лабиринт. А ведь раньше это слово числилось тут едва ли не ругательством, говорить о Лабиринте считалось зазорным. За распространение сведений о нем грозила ужасная казнь. Их не смущает даже то, что большинство кораблей гибнут в бухтах, а пытающихся спастись пожирают бифэни.
— Так что же, это самоубийцы?
— Пей, у тебя плохо смазаны мозги. Лабиринт — это самый легкий путь избавления от земных страданий. Это новое рождение. Человек все помнит, но ни о чем не жалеет. Самоубийц мало — смерть страшна. Лабиринт дает чуть ли не бессмертие… Он зовет меня… Он давно зовет меня, и я устал сопротивляться. Зачем?
Чанси надолго затих, глядя куда-то поверх меня. Я пригубил вино, пытаясь осознать услышанное. Чанси говорил бессвязно, и все же…
— Ты видел, сколько добра собрали мои мародеры? Они хотят вернуться на родину и стать богатыми, уважаемыми людьми. О! Этот Город можно грабить долго, его сокровища не вывезти и на сотне кораблей. Но зачем их везти? Многие, сделав состояние, уехали отсюда, когда кораблям еще ничего не угрожало. А теперь… Разве куплю я на все собранные здесь богатства новую жизнь? А Лабиринт продлит ее в пять раз бесплатно!.. Это будет не человеческая жизнь… К тому же они счастливы… Все забыть… — Чанси обнял ладонями бокал и замолчал, уставившись в стол.
В комнате стало совсем темно, и я не заметил, как из-за одной из портьер появилась высокая стройная женщина в длинном темном платье. Она прошла за спиной Чанси, и тут же одна из занавесей, укрепленных, как мне казалось, на стене, ушла в сторону, превратив узкое окно в широкий проем, ведущий на балкон. В комнату хлынул лунный свет.
Чанси поднял голову, посмотрел в звездный простор и сдавленным голосом продекламировал:
Как рано темнеет,
Как быстро кончается жизнь…
— Отец, ты опять… — начала женщина и замолкла.
Не ответив, Чанси наклонил над своим бокалом украшенный драконами кувшин.
— Принести свечи? — Женщина смотрела на меня, и глаза ее загадочно мерцали в лунном свете. Узкое белое лицо, удлиненное высокой прической, казалось таинственным и прекрасным.
— Это госпожа Сихэ, моя дочь. — Чанси сделал ударение на слове «госпожа» и едва заметно улыбнулся. — Спасибо, нам не нужны свечи. Темнота беседе не помеха.
