Николай Гуданец - Полигон
— Значит, дежурного придавило, — сказал он себе под нос.
— Что вы сказали? — переспросил топчущийся позади него Ронч.
— Мы тут закупорены, — буркнул Кин. — Похоже, наглухо. Самим отсюда не выбраться.
Он бесцельно пнул ногой плиту и побрел по лестнице вниз. Вернувшись в камеру, Кин уселся на табурет, Ронч устроился на койке, подобрав под себя ноги.
— Элий, слушайте, а чего вы за мной прибежали? — спросил Ронч. — Я вам что, дороже собственной жизни?
— Сам не знаю, — честно признался Кин. — Надо же было сделать хоть что-нибудь. Вообще-то останься я наверху, наверняка был бы уже трупом.
— Оружие вроде при вас?
— Да, конечно. — Кин похлопал по кобуре.
— Долго мы тут без еды и питья не протянем, — задумчиво промолвил Ронч. — И откапывать нас некому.
— Похоже на то, — согласился Кин.
— Знаете, Элий, у меня к вам будет большая просьба.
— Говорите.
— Когда я начну загибаться от жажды, не сочтите за труд прикончить меня из икстера. По крайней мере это не такая мучительная смерть, — сказал Ронч и, не дождавшись ответа, спросил: — Обещаете?
— Думаю, если до этого дойдет, мы бросим жребий, кому стрелять, — после долгого раздумья произнес Кин.
— Ладно, согласен.
Повисло затяжное молчание.
— Снимите с меня наручники, — вдруг попросил Ронч и после короткой паузы добавил: — Если не боитесь.
Без малейшего колебания Кин нашарил в планшете ключик, поднялся с табурета и, отщелкнув никелированные клешни наручников, швырнул их в угол.
— Спасибо, — поблагодарил Ронч, растирая запястья. — Как-то неохота помирать арестантом. А так словно на свободу вышел.
Кин сел на табурет и привалился спиной к холодной стенке, положив фонарик на колени. Ему пришло в голову, что батарейка фонарика рассчитана на двести суток непрерывной работы и он заменил ее перед вылетом на Тангру. Когда они с Рончем умрут, лампочка будет светить еще долго. Грошовая вещица переживет его самого.
Ни с того ни с сего Ронч издал короткий сдавленный смешок.
— Чему это вы смеетесь? — хмуро спросил Кин.
— Да так, ерунда всякая лезет в голову, — сказал Ронч. — Я подумал, ящеры-таки сделали из нас хорошую отбивную.
История вторая МОНАХИНЯ
Когда послышались первые взрывы и завыла сирена, она сидела в пустом зале за столиком возле фонтана и дремала, уронив голову на руки. После бессонной ночи тело порожнее и рыхлое, а еще кислый привкус во рту, прилипшая к ступням звонкая окись намаянности, словно судорогой застрявшая в скулах тягомотина от обязательной улыбки. Хоть чуть-чуть покоя, просто покоя, хоть чуть-чуть. Криворотый прямо истерзал ее своим длинным и крепким, все внутри поскуливает, но ведь сладко было, очень сладко, вот как это бывает, оказывается. Страшно, сладко, грешно, безумно, сладко, сущая погибель, растворяешься, летишь. И неважно, что придется оправдываться перед Тарпицем, ну не смогла и не смогла, духу не хватило. Каким свирепым взглядом он смотрел на нее, когда завтракал, прямо придушить был готов. Ай, да все равно, ни капельки она его не боится.
Между тем творилось непонятное, ухало-грохотало, из кухни высыпали повара и раздатчицы, они столпились у окон, раздвинули шторы, что-то высматривали снаружи. Подняв голову, она окинула их недоумевающим взглядом: и чего суетятся, какая там еще невидаль отыскалась… Да, вот тогда сирена и завыла.
Это ее не волновало ни капельки, она дико устала, ей обрыдло, вконец обрыдло улыбаться через силу, семенить между столиков с тележкой на одеревеневших ногах, под липкими взглядами жующих мужиков собирать сальную посуду и улыбаться, всегда улыбаться. Но внезапно грянул гром. Так, словно ее подспудная ненависть к этому залу наконец-то сгустилась, прорвалась наружу, взрывной волной шарахнула по огромным ленточным окнам. Вздыбились к потолку шторы, мелкие кубики осколков брызнули запрокинутым набок сухим дождем. Ах, как все заметались, орущие и окровавленные, в ужасе помчались обратно в кухонный блок, натыкаясь на стулья и столики, до чего же смешные заблудшие, они так перетрусили, будто их убогая жизнь лучше смерти.
Она всегда твердо знала, что смерти нет.
Знойный ветер проклятой Тангры ворвался в зал, повсюду запорхали салфетки. Только во сне бывает такая белая шальная свобода. Зачарованная этим зрелищем, она не сразу заметила, что тучный повар Шуян во всю прыть несется по проходу, не разбирая дороги. Обильно струящаяся из рваной раны на лбу кровь заливала ему глаза. Вскочить на ноги она не успела: ополоумевший повар, с диким воплем размазывающий кровь по лицу, задел спинку ее стула, и оба покатились кубарем на пол, а в следующее мгновение раздался оглушительный взрыв. Беспомощно лежа на спине, она увидела, что на нее валится потолок.
Обрушившаяся темнота вдавилась в глаза, от едкой пыли запершило в горле. Еще не смерть, ведь смерти не бывает. Грохот и скрежет, еще несколько взрывов, послабее. Зависшее время спеленало ее черным облаком, если шевельнуться, вспыхнет адская мука, наверняка все кости размозжены. Жутко засвербело в носу, она чихнула, дернулась, ударившись обо что-то лбом. Легкая дурацкая боль, только и всего. Поворочавшись осторожно с боку на бок, пошарив руками вокруг себя, она поняла, в чем дело. Рухнувшая на вычурный титановый потир фонтана и надломившаяся посредине вибробетонитовая плита накрыла ее, лежащую на полу, пологим шатром.
Совершенно непонятно, какая же напасть приключилась, откуда взрывы такой силищи, вихрелет на крышу свалился, что ли?
Похоже, пилот рехнулся и учинил бомбежку, на этой проклятой Тангре кто угодно спятит. Или началась война, да скорее всего поселок атаковали с орбиты самонаводящимися ракетами. Те, кто глазели из окон, переговаривались между собой, она толком почти ничего не расслышала, но старший официант Белек вроде сказал: «Ого, сколько ж этих гадов…» Красивый парень, он и медсестра Ланда хотели пожениться на следующей декаде, вечная хлопотушка Мералия собирала им на свадебный подарок по два кредона. Наверно, Белек погиб, не успел выбежать отсюда, бедняжка Ланда…
В поисках выхода она обшарила весь образовавшийся под плитой закуток в полтора ее роста шириной и содрогнулась, внезапно нащупав торчавшую из-под плиты ладонь, липкую от крови. Ее замутило оттого, что совсем рядом с ней лежит заваленный обломками, еще не остывший труп Шуяна. Когда она только приехала на Тангру по контракту, этот ражий весельчак начал было ухлестывать за ней с разными шуточками-прибауточками, но вскоре отстал, поняв, что ему ничего не светит. До чего прихотливо Господь переплетает судьбы: если бы Шуян сослепу на нее не наткнулся и не сбил с ног, ее задавило бы насмерть.
Она отползла в противоположную сторону, под ладонями шелестело крошево стекла, попадались обломки пластикового стула, в самом углу из-под наклонной плиты торчали ножки расплющенного стола, за которым она сидела, когда начались непонятные взрывы. Сколько ни старалась, у нее не получалось даже пошевелить громоздящиеся со всех сторон куски потолочного перекрытия. Словно этот жестокий страшный мир прихлопнул ее огромной черной каменной ладонью. Ей стало жутко, и она стала шепотом молиться.
Ни единого звука не доносилось извне, вокруг сплошная темень, хоть глаз коли.
Священные слова сами приходили на память, она целиком прочла молитвенный чин об усопших иноверцах, и неожиданно происходящее обрело смысл. Все правильно, Господь неизреченно мудр и благ, она ненадолго задержалась в грешном мире для того, чтобы проводить и наставить их, несчастных, для верного пути к фонтанам божественного света сквозь тенета отчаяния.
Время текло неощутимо, измеряемое лишь кругами прочитанных молитв, за неимением четок приходилось загибать пальцы на руках, потом со счета сбилась, отзвук на моление пропал, и она умолкла, ее одолела дрема — все-таки бессонная ночь даром не прошла. Бесценный Харашну, помилуй слабую и недостойную невесту Твою, повинна в гнусном грехе, но яви свое неизреченное милосердие, ибо сердцем взываю к Тебе, средоточию всех радостей и роднику благого сияния.
Даже самой не верится, но с криворотым ее не терзал страх, совсем наоборот, легко, просто и сладко до одури, вот уж не думала, что так бывает. Правда, когда она увидела его худощавое нагое тело с воздетым жезлом, ощущение холодной жути все-таки мимолетно скользнуло внизу живота, потом ушло. Криворотый оказался совсем не такой, от него веяло обволакивающим теплом.
Прежде всякий раз ее снедал цепенящий страх перед мужчиной. Страх перед мускулистым, пряно пахнущим телом. Страх перед уродливо торчащим пунцовым отростком, перед тупыми крепкими ударами, от которых по телу растекается тупая скотская истома. Омерзение от горячих капель пота, падающих ей на грудь, тихая ненависть к собственной взмокшей и скользкой, покорно хлюпающей дырке. Ее мутило от их шершавых подбородков, грубо тискающих рук, самодовольных ухваток — всегда одно и то же, одно и то же.
