Николай Полунин - Орфей
— Значит, был кто-то еще. Неужели это трудно выяснить?
— Мне ничего не трудно сделать, и тебе это хорошо известно.
— Я помню, чьи это слова.
— Уж и пошутить нельзя с тобой, Певец. А ты не собираешься? В смысле — начать?..
— Разве что-то изменилось? Впрочем, да… Нет, не собираюсь. Теперь — тем более.
— Тебе не повезло, потому что тобой занялись власти. Знаешь, такая изнанка официальных, а не совсем уж тайных, о которых ты теперь имеешь представление, как никто в твоем Мире. А изнанка всегда пахнет… понимаешь чем. При первом знакомстве я сказал тебе, что ты начнешь и что это нетрудно. Смотри, я редко ошибаюсь.
— Я даже думать об этом не могу. Особенно про всех этих тайных, и явных, и сверхтайных, и вообще несущественных, но властвующих. Тошнит и голова кружится, как от сотрясения мозга. Я бы с удовольствием написал про них пародию. Если бы только…
— Вот-вот, если бы только. Ну, не будем забегать вперед. Пародия — это, в общем, довольно плодотворно…
— Ох, пожалуйста, не надо. Как это все-таки выглядело, мое влияние на все и вас в том числе? А на реальные события? И что будет теперь? Я должен что-то…
— Это выглядело и выглядит как ключевой кусочек в головоломке, которую называют вашим Миром. Он бессмыслен и предельно схож с остальными, этот кусочек. Он не имеет никаких особых отличий и достоинств, но он держит равновесие Мира. Его можно найти, только если знаешь общий вид, получающийся в самом конце. Или — и это другой способ и путь Перевозчика — если достаточно долго занимаешься составлением головоломок.
— Лучше знать заранее, что в конце.
— Не уверен. Да и не знаю. Мы же с тобой, наши сущности оказались достаточно тождественны. Я уже говорил, я почуял тебя еще прежде, чем понял, каково твое значение для твоего Мира. И увидел момент, когда ты был сбит со своего пути. По собственной ли опрометчивости, по несчастливым обстоятельствам, — для Мира особой важности не представляет. Но ты утратил равновесие сам, и с тобою, ключевым кусочком головоломки, стал утрачивать равновесие и этот Мир. А он очень важен в Системе Всех Миров. Причины… я вряд ли верно назову их. Этого просто невозможно сделать, уж примирись. Зато, как сумел, я помог тебе обрести равновесие вновь. Надеюсь, что помог, хотя дело даже не в Жене персонально. Прости. Линии Мира неуловимы. Как и само Время.
— «Время — это нечто гораздо более странное, чем мы себе представляем». Так? Теперь я знаю и это.
— Когда я пересел в Седьмое кресло Магистров, и среди многого мне была подарена и эта фраза и пояснено, как с нею оперировать, я, пока не наловчился, попадал невесть куда. И то, что я побывал в прошлом твоего Мира, на него, знаешь ли, совсем не повлияло. Я только смог подобрать Михаилу Гордееву полное имя, чтобы звучало, как звучит. Хотя бы по-русски. Смешно, конечно, все равно как утверждать, что слово одного языка заимствовано из другого, появившегося через сколько-то там веков, на том только основании, что это — новое — тебе слово нравится. Даже не телега впереди лошади, а вообще без.
— Ну, таких курьезов сколько угодно. А металл? Почему — золото? Я все хотел спросить. Это не курьез, надеюсь?
— О, нет. Пожалуйста, скажу. Кстати, пока не забыл. Держи. Сохрани, если хочешь, как память об одном из МАГов.
Я повертел золотую вещицу. Камни-самоцветы заиграли, блеснули в закатных лучах. Но это, конечно, была не подковка. Миниатюрная, с палец, копия-модель моего кораблика с вымпела на столе столовой в Крольчатнике.
* * *Ох, медленно мы поднимались, медленно. Тоннель сперва, и идти в темноте, и окна по сторонам погасли. Я тогда ее за руку взял. Теплая ладошка. Шершавая. И оказывается, забыл я уже. И лицо забыл. А в темном Тоннеле не увидать. Я сразу оглянулся, на Том берегу еще. Пусть, думаю, сразу, если… И ничего. Только руки больше не выпускал. Подумал, что если дойдем, то на шаг ее отпустить от себя не смогу. Надо же таким быть. Глупым. И тоже, конечно, не было потом так. Но уж потом, а тогда именно так и думал.
И молился, всем, кого придумать мог. Не персонально кому-то. Признанному и освященному. Люди сто тысяч лет духов стихий почитали. А можно и Мировые Силы — так сказать. Мудрым было человечество неразумное. Скопище сущностей. Души заблудшие.
Я сразу Ежичку и обнять хотел, но вернувшаяся с нею «не дама», юноша обворожительный, сказал как по писаному:
— Ведь ты обнимаешь лишь тень. Пойдем скорее, труден наш путь.
А сам пропал, стоило нам лишь на порог обратного Тоннеля ступить. А мы пошли. А я молился. Как мог.
не навсегда же возвращаете ВЫ ее вернется она за Реку вновь потому что кратка наша жизнь слышите ВЫ дайте дойти нам дайте снова увидеть ей солнце нашего Мира Вы знающие Миров множество
Пропал Проводник, бросил нас Лодочник. Соврал напоследок, гад. Никакая не тень она. На руку мою опиралась и вздыхала, когда по Тэнар-тропе всходили, танатами окруженные. А вот тут я глаз не смел поднять. Себе говорил, что не на жизнь опоздать обидно, обидно на минуту не дойти, но и что-то еще было. Мы как деревянные шли, ноги переставляли. Но очень медленно. А потом Тэнар-камень повер…
* * *…нулся, и сразу мне Ежик на руки и упала.
— Гарь…
— Сейчас. Сейчас, сейчас…
Мы находились в квадратном каменном мешке.
Темные неразличимые стены, двери выломанный проем зияет. Сумерки. Там, снаружи.
— Мы где? Ты откуда, Гарь…
— Подожди. Рыцарских замков нам только…
Спотыкаясь на обломках и оскальзываясь в чем-то подозрительном, я пролез к проему. Пришлось немного постоять, привалившись, потому что в самый последний момент задел правой рукой за невидимый выступ.
— Что там?
— Да ничего особенного. Москва. Утро раннее. Все очень хорошо.
Я невольно закрыл глаза. Нет, рыцарский замок в глубине веков был бы, пожалуй, лучше.
— Какая же это Москва? — Женя говорила рядом. — Поля какие-то. С капустой. А там парники?
В той стороне, правее и позади, виднелись стеклянные ряды островерхих длинных крыш, изнутри освещенных фиолетово-белым светом разрядных ламп. И довольно далеко за ними поднимался темный массив леса. Рядом с полуразрушенной кирпичной башней, в которую мы вернулись из Тэнара, стояли одноэтажные приземистые дома. Совсем деревянные. Надо всем этим неслись рваные лохмы туч. Мокрая трава и близкая грунтовая дорога в сплошных лужах. Ветер причесывает посадку ветел неподалеку, и в стене посадки, как вырванные зубы, темнеют многочисленные прорехи. Свет сумеречный, лиловый, как над Рекой, когда Луны прячутся.
— Игореша, ты уверен?..
— Подожди, моя хорошая. Сначала…
Я обнял ее и поцеловал. Вот губы я помнил ее. А от волос шел едва уловимый запах… не солнца, нет. Откуда солнце там. Но она всегда немножко подкрашивалась хной, и это осталось. Она ведь была темно-русой, а хотелось ей порыжеть. Нам теперь придется долго вспоминать друг друга.
Я целовал ее, пока хватало дыхания. Она отвечала, но потом забилась, и я отпустил.
— Здравствуй. То есть я хотел сказать — трям! здравствуйте!
— Здра… ох… здравствуй, Гарька. Гарька мой…
Поворачиваясь от двери, я открыл ей весь остальной пейзаж, и она увидела освещенное громадными фонарями шоссе и рекламные щиты повдоль (два сбиты), паутинное мерцание редких пока светящихся окошек многоэтажных корпусов над темным лесным массивом (а скорее — высокий берег излучины Москвы-реки), зарево городских невидимых улиц дальше и выше.
— Ой, и правда. Так что же мы стоим? Здесь можно спуститься?.. Постой, а почему у тебя голова перевязана? И еще мне показалось, что рука у тебя повреждена. Я опиралась, а ты вздрагивал.
— Ну, ты совсем легонько опиралась. Кружится голова проклятая. Посидеть надо. Подумать. Остановиться, огля…
— Игорь!!
…Судя по вкусу, это была вода из ближайшей лужи. Сколько в маленьких ладошках поместится воды? В твердых квадратненьких ладошках? А я весь мокрый. Не очень-то у меня получается роль счастливца. Победителя. Шершавая ладошка легла на лоб, открытый почему-то.
— Господи, очнулся!
— Ну, ну. Ну? Хорошенькую встречу я тебе устроил. С тортиком нашим любимым. С шашлыком и имеретинским вином. Ладно, выберемся только…
От башни оставались одни стены да ржавая крыша. По-моему, в таких стояли насосные станции для каких-нибудь оросительных систем. Колхозных полей. Мы прошли до освещенной трассы по дороге с лужами, в одной из них Ежичка выстирала мою самодельную повязку. Кровь хорошо от льняной ткани отходит.
— Когда все будет хорошо, вышьешь на ней три лилии, как на боевой салфетке мушкетеров.
Она вымученно улыбнулась мне в ответ. Теперь реакция у нее наступала. Женя была в джинсах и красной кофточке. Ничего в руках. Ну да, сумка-то осталась за четыре года отсюда. В том автобусе. В отделении, откуда я ее забрал. У «психологов» НИИТоВ.
