Олег Дивов - Призрачный мир: сборник фантастики
Марина Маковецкая
Осенний день без рая
Человек, сидящий за столом, едва заметно шевельнулся — или почудилось? Лицо в тени, выражения не разглядеть.
Обстановка вокруг видится неясно, стены колышутся, будто застланные туманом. И тихо. До чего же тихо…
Я шагнула к столу. С трудом разлепила губы, но не смогла выговорить ни слова.
— Ты чувствуешь, что я для тебя — как друг, — сказал сидящий. — Как самый близкий человек. И в то же время ты боишься. Нелогично. Разве это страшно — облегчить душу?
Ну же, сказала я себе. Усилие, точно тяжелый камень сдвигаешь с места. И слова полились сами, как поток.
— Помню, утром летела через город, и модуль был переполнен… (Говорю или думаю? Думаю или говорю?) Обычная утренняя давка. И эта девочка, когда я ее случайно толкнула — лицо у нее вдруг стало таким растерянным… Ерунда, конечно. Но вспомнилась другая девчонка, Алена, которую мы дразнили в школе. Давно-давно. Как она смотрела на нас — тот же испуг…
Тень так плотна, что не видно глаз сидящего. И все же ощущение пристального взгляда:
— Про Алену ты уже рассказывала. Вспоминай главное.
Да есть ли вообще у него лицо?
— В детстве мы часто ругались с отцом. Я все делала наоборот. Папа ругал за то, что часто лазила в виртуал. Мол, пойди побегай, для здоровья полезно… Хотел, чтобы стала юристом, поступила в юридический лицей. А я уже тогда мечтала быть программером. И теперь…
Я говорила, и страх окутывал меня. Не это сейчас было важно, не детство и даже не отец, а другое, более глубокое… глубже, чем хочет узнать сидящий… и вот об этом важном — ни слова. Молчи, молчи. Но могу ли таиться, когда он видит меня насквозь?
— Опять не главное… — мягко сказал безликий. — Доверься, прошу тебя. Я лишь твое отражение, ничего кроме. Зеркало, которое сделали люди. Программа. Страшиться тут нечего.
Почему-то пришло в голову, что будь у сидящего лицо — глаза скрывались бы за черными очками.
— Если ты отражение — пусти меня к родителям! — выкрикнула отчаянно, глупо. Сама от себя не ожидала. Впрочем, ведь и крик здесь — это не больше чем мои мысли?
— Я пущу, — человек встал. — Может быть. Если поговоришь о своих сомнениях. О безверии… Подумай — я всего-навсего хочу тебе помочь.
Что-то шевельнулось у него за спиной. Белесое, светящееся.
Крылья?
Страх уходил, растворяясь в малознакомых чувствах — легкость, умиротворение…
— Утром подумала со злостью: вот ввели принудиловку в школе, — виновато проговорила я. — Раз в месяц исповедь… А потом и до взрослых доберутся. Что же это получается — рай как обязанность?
— Я лишь программа. — Безликий, похоже, улыбнулся. — Но тебе не кажется, что люди должны чувствовать уверенность в своем завтра? Уверенность в посмертном блаженстве? И разве не на этом строится мораль?
Он знал, явно знал, что мне хотелось услышать!
— Но… человечки в коробочке, — сказала по инерции, словно защищаясь. — Машинный рай…
— А чем это хуже любого другого рая?
— Не знаю. — Я медленно качнула головой. — А зачем вообще нужен рай?..
…Мы стояли молча, глядя друг на друга, — не помню, сколько времени прошло, — за спиной безликого вдруг зажглось белое сияние и, разгораясь, поглотило его, — остался только сотканный из света овал — я поспешно прикрыла веки.
И сияющая фигура сказала:
— Прощай. Я буду надеяться, что ты придешь снова. Уже ради себя, а не для родителей.
Он начал читать, будто по списку:
— Владислав и Ирина Самойловы, год первого таинства у обоих — 2067-й, погибли в авиакатастрофе в 2071-м. Последняя запись — за два часа до происшествия. Исповедались за три месяца до гибели.
— Да, — невольно прошептала я.
— Откроешь глаза, увидишь ворота. В них входи. И помни — дается одно свидание на пять лет твоей жизни…
Сияние, пробивающееся даже сквозь веки, погасло.
«Ворота» оказались простой двустворчатой дверью, над которой ярко горела свеча. Створки, кажется, расписаны полустершимся узором. Я подошла к двери и нажала ручку.
Исповедь закончилась.
* * *Мама с папой были давно уж в возрасте, когда решились на первую исповедь. Может, предчувствие… Во всяком случае, прежде они из принципа ни во что не верили — ни в бога, ни в милости государства, ни даже в новомодные виртуальные ухищрения. А неорелигия объединила в себе и первое, и второе, и третье… И потому-то родители порядком огорошили меня, заявив, что хотят обратиться в новую веру.
Странно, но мы почти об этом не спорили. Наверное, оттого, что я уже тогда жила отдельно.
А через четыре года был тот рейс. Когда я обратилась в епархию, мне ответили, что личности моих родителей благополучно проинсталлированы (последнюю запись мама с папой сделали в самолете) и находятся в чистилище, поскольку для рая накопилось слишком много прегрешений, да и с момента исповеди прошло немало времени.
Я долго плакала и чуть не покончила с собой.
Спустя полтора месяца подала заявку на исповедь. Для кого-кого, а для меня вот уж странный поступок… Но другого пути свидеться с родителями, кроме официального, нет.
* * *За дверью было темно. Темнее ночи — настоящей, не освещаемой городскими огнями и притом беззвездной… хотя вряд ли я когда-нибудь видела такую ночь. Абсолютная, безликая тьма.
Сделав несколько шагов, я обернулась. Исчезла ли дверь, или просто погасла свечка? Не хотелось возвращаться и проверять.
Куда идти? В пустом пространстве неощутимая опора держит меня. Или, может, нет вовсе опоры — тогда как же я шла, а сейчас стою?
Тишина.
В темноте плывут, возникнув ниоткуда, две тускло светящиеся, прозрачные… тени? Или люди?
— Мама, папа, это вы?
Изображение проясняется, на лицах (я теперь уже вижу лица) слабо проступают черты.
— Как живешь, Алечка? — Папин голос звучит явственно, словно он говорит мне на ухо; но не шевелятся губы.
— Я ничего, нормально. А вы-то как?
Слова идут на язык бесцветно-обыденные — других не находилось и в жизни, то есть в реале…
— Мы здесь, спасибо Вышним Силам, хорошо. Все лучше, чем совсем не быть.
Их голоса сливаются, и уже не различаю, что говорит отец, а что мама. Неправда, в жизни было не так!
— Темно тут, доча. Грустно. Мы молимся и ждем.
Я пытаюсь вспомнить, что знала о чистилище из старых книг (родители мне мало о своей вере рассказывали). Хотя старохристианские представления в чем-то отличаются, наверное… Вспомнился Данте: таскают каменные глыбы… сидят слепые, с зашитыми глазами. Нет, даже совсем не то.
Мама с папой молчат и — чудится или нет? — слабо головой кивают. Будто в такт своим мыслям.
— А вы… — начала было я и осеклась. Спросить хотелось: а что вы чувствовали тогда, в последнюю минуту? Когда самолет падал? Но это плохой, жестокий вопрос; да, главное, и бессмысленный: последнее, что они должны сознавать, — запись за два часа до катастрофы. Как обычно, записались вместе — чаще мама напоминала папе, но иногда и наоборот.
Это ведь быстро — сделать сохранение. Всего пять секунд.
Привычный, знакомый мамин-с-папой жест. Всплывает в памяти: мама, разговаривая со мной по видео накануне того рейса, машинально поднесла к виску коробочку-нейроскан и щелкнула клавишей. И точно так же, должно быть, — потом, в самолете…
Нелегко себе признаться, но я не могу до конца поверить: вправду ли передо мной мама и папа? Видны только лица — призрачные, неподвижные… Нет, я верю, верю! И буду говорить с ними как с родителями.
— А что вы делаете здесь? Сидите… ну стоите то есть… и все?.. Чего ждете? Скоро это закончится?
— Через пятьдесят лет — может быть, — произносит мама, я опять начинаю отличать ее голос от папиного. — А может, через сотню. Или через тысячу. Но здесь время идет иначе. Мы разговариваем, если нам становится скучно. Иногда нам разрешается побеседовать с другими, кто находится в этом мире. Еще реже — увидеть издали рай.
Меня пробирает морозная дрожь.
— И что, отсюда никто не уходит? До срока?
Родители переглядываются.
— Нет, Аля, — отвечает мама. — Никогда не бывало.
Молчат о чем-то? Не хотят пугать? Они и в жизни говорили неправду редко, а уж в чистилище — тем более…
— Мама! Не ври, пожалуйста! Расскажи обо всем! — Приближаюсь, протягиваю руки, будто хочу тряхнуть ее за плечи — призраки медленно уплывают в сторону, не поймать.
Я тяжело вздыхаю.
— Те, кого взяли в рай, — они как-нибудь искупили вину? Папа! Ну скажи же!
Ни слова в ответ.
— Или им помогли снаружи? Тогда могу помочь и я?
От этой догадки мне становится легче. У родителей, выходит, была самая заурядная, не страшная причина молчать!
Опять безмолвный разговор между мамой и папой — лица на секунду оживляются, быстрый взгляд, кивок…
